– Понятно, – бесцветным голосом произнес молодой человек. – Знаешь, батя, если бы не твой серьезный тон, я бы решил, что ты меня разыгрываешь.

– Прости, сынок, – пробормотал мужчина, низко опустив голову, словно старался рассмотреть какой-то мелкий предмет, оброненный на пол.

– А что же вы с мамой раньше ничего мне не рассказали? – поинтересовался молодой человек.

– Прости, сынок, – снова пробормотал мужчина.

– Да что ты все извиняешься? – перебил его молодой человек. – Я ж ни в чем тебя не виню. Я просто говорю: можно же было раньше мне все это рассказать.

– Сначала нельзя было, – устало, но с некоторым облегчением от того, что самое трудное уже было высказано, замотал седой головой мужчина. – Не те времена были, страшные времена. Тогда бы ни меня, ни всю нашу семью за такое по головам бы не погладили, не наградили. Тогда сажали за все: за то, что в плену был, что в концлагере фашистском выжил, что на соседа не донес. А тут – укрывательство сына врага народа! А когда все стало проще, я уже сам боялся. Не энкавэдэшников теперь, а того, как ты это воспримешь. А мать твоя тем паче боялась. Когда, сказала, сможешь, тогда и говори обо всем сыну. А я, сказала, при этом даже присутствовать не хочу. Сердце, сказала, не выдержит. Да и у меня уже сколько лет язык не поворачивался. Ты прости меня. Трус у тебя отец, сынок.

– Ты, батя, не трус, – обхватив мужчину за плечи, дрогнувшим и разом севшим голосом произнес молодой человек, – ты кадровый офицер, герой войны. Ты нашу советскую родину от фашистов спас. Не тебе в этой жизни перед кем бы то ни было извиняться.

– И все же подкачал твой батя. Да и не батя даже получается… – мужчина осекся, и на его глазах заблестели коварные слезы.

– Так мне тебя Степаном Петровичем теперь прикажешь называть, да? – огрызнулся молодой человек.

– Это уж, сынок, как тебе удобнее будет, – пробормотал мужчина. – Я все приму.

– Батя, да ты что, совсем расклеился, что ли? – затряс молодой человек мужчину за плечи. – Ты для меня единственным отцом был и будешь всегда. А мама – мамой. Других родителей я не знаю. Может, они не захотели меня искать, может, погибли. Да только разница невелика. Нет их. Вы у меня одни есть. И Олька с Андрюхой, конечно. И чтобы больше все эти нюни ты мне здесь не разводил. Понял?

– Понял, сынок, – с готовностью кивнул седой мужчина, украдкой утирая кулаком глаза.

– И матери скажи, чтобы не дурила, – продолжил молодой человек. – Не о чем тут разговаривать. Скажешь?

Мужчина снова с готовностью кивнул.

– Только и ты уж мне одну вещь пообещай, – продолжил он.

– Какую? – недоверчиво переспросил молодой человек.

– Пообещай, что расскажешь о греческих своих корнях детям, – твердо произнес мужчина.

– Сам и расскажешь, – озорно прищурившись, фыркнул молодой человек. – Я в холостяках долго засиживаться не собираюсь.

– Обещай, – серьезно повторил мужчина. – Это память будет о родителях твоих настоящих…

– Я же сказал тебе, что… – перебил его молодой человек.

– Я помню, сынок, – продолжил мужчина. – И ты нам родной – был и всегда будешь. Но только твои настоящие родители не воспитали тебя не по своей вине. Такое время нам всем досталось. Спасли они тебя, я так думаю. И ты должен это знать и помнить. И детям своим расскажешь. Так будет правильно. И пряжку эту им передашь. Обещаешь?

– Хорошо, батя, – кивнул молодой человек, все еще вертя золотую пряжку в руке, – давай коробочку, что ли? Положим вещицу.

– Мама, где коробочка моя? – крикнул смуглый юноша с жесткой щеткой непокорных волос. – Слышишь, мам?

– Какая коробочка? – в комнату вошла женщина в фартуке и с разливочной ложкой в руке.