– Наконец-то уснула, – его жена Марина внезапно проникла на кухню и вырвала Игоря Владимировича из глубоких мыслей о себе самом, – всю ночь сегодня не спала толком, – она взяла из шкафа белую кружку и, открыв маленький тоненький кран, соседствующий рядом с большим – основным – наполнила его водой. Сделав глубокий глоток, женщина со звуком выдохнула, – Игорь, давай поменяем в той комнате мебель? Кожаный диван, – она чуть остановилась, – уже обтерся.

– Давай, – равнодушно произнес он, все стоя к ней спиной. Она подошла к кофе-машине и вытащила с поддона практически до краёв полную чашку с кофе и опустила ее на столешницу.

– Кофе сварился, – сообщила она ему, – ты Маркиза не кормил?

– Нет, – равнодушно ответил он.

Марина хотела открыть шкафчик, в котором лежали пакетики с влажным кошачьим кормом, и уже потянулась к нему, но Игорь Владимирович внезапно повернулся к ничего не ожидающей жене и одним рывком придвинул ее к себе, а затем резко, сжимая руками ее талию, он повернул ее лицом к окну и, когда она оказалась между ним и подоконником, прижался своими бёдрами к её бёдрам. Она не сопротивлялась, только немного задрожала в коленях. Игорь Владимирович своей крупной большой левой ладонью нежно водил по округлостям в верхней части её тела; он почувствовал, что тонкая ткань, облегавшая грудь жены, намокла от молока. Правая рука мужчины задирала подол ее шёлкового халата, нащупывая нижнее белье.

Солнце еле-еле выходило из-за громоздких питерских серых туч, лучами освещая всё те же крыши и скользя светом по проржавевшей жести. Пролетали птицы, гудел где-то ветер, приводя в движение провода.

Женщина задрожала сильнее, ее пальцы сжимали угол небольшой цветастой подушки, лежавшей на подоконнике. Она прикрыла рот рукой. Пальцы ослабли, а оба тела обмякли. Правая рука Игоря Владимировича уперлась в подоконник, а левая все еще обхватывала жену через весь ее еще округлый живот и держала за бедро. Головой он припал к её спине, вдыхая через тонкую ткань халата нежный её молочный запах.

Кофе так и остался не выпитым.

2.

Подземный паркинг был безлюдным и слегка пахнущим бензином. Автомобили в отсутствие людей тихо спали в своих коматозных снах, словно драконы на цепи, охранявшие сокровища, только здесь – пригвожденные к полу силами электроники: сигнализацией и противоугонными механизмами. Игорь Владимирович ставил свой автомобиль всегда на одно и то же место – у стены. Было удивительно, но это место никто и никогда не занимал, в какое бы время суток он ни приезжал на стоянку. Он любил этого черного «немца», любил всей душой, понимая, что это всего лишь груда железа, но воспринимал его как друга – тихого, спокойного, всегда слушающего и понимающего. Друга верного и сильного – сильного в пару сотен лошадиных сил. Черный «немец» стоял среди таких же тихих, чужих железных друзей – экспатов российского автомобильного рынка. Боковые зеркала были прижаты к большому телу машины, будто уши собаки, которая чего-то испугалась. Игорю Владимировичу нравилась эта бездна черного цвета, покрывавшая автомобиль. В черном цвете он видел какую-то силу, холодность, элегантность и отчужденность, но в то же время он находил в черном цвете и глубину, и вместе с тем и загадку. Почти так же, как черный, он любил только синий.

Сработала сигнализация: звук, появившись в пустом пространстве отскочил эхом о бетонные стены подвала и Игорь Владимирович взялся за ручку двери, потянув ее привычным движением на себя. Дверь открылась, обнажив безжизненное нутро автомобиля, а сам Игорь Владимирович устроился на сиденье и замер. Сон все еще маячил перед глазами. Она, танцевавшая перед ним, какая-то незнакомая и фантастическая комната и волшебство разнокалиберного света словно в психоделическом дурмане – все это было странно, ново и необычно, и невольно эта заблюренная картинка без четких контуров за пару часов бодрствования раз за разом прокручивалась в его голове в режиме слоу-мо. Головная боль утихла: спряталась в каком-то маленьком уголке мозга и больше не высовывалась, однако, Игорь Владимирович понимал, что это, скорее всего, было ненадолго. Приступы мигрени преследовали его всю жизнь: особенно сильной боль становилась после выпитого алкоголя. Он вставил ключ в разъем зажигания и вся приборная панель поприветствовала его, переливаясь разноцветным спектром огней: красным, желтым, зеленым и оранжевым. Машина рада тебе, думал он, в каком бы настроении ты к ней ни пришел, и встречала радостно – как собака, но без обезоруживавшего виляния хвостом, а холодным и резвым урчанием мотора, фейерверком цветов, которые уже на миллионный раз исполнения превратились в рутину и повседневность. Пальцы без сознательных команд, автоматически, сами тянулись к нужным кнопкам, к верным рычажкам и пластмассовым приборам. Игорь Владимирович пытался сосредоточиться на том, зачем он, собственно, ехал к родителям, но мысли в его голове сбивались в стаю словно мотыльки в свете фонаря и боролись в этом хаосе одна с другой как потные боксеры на ринге. Направлялся он к ним, потому что его уже долго не отпускало странное ощущение от их поведения – он в последнее время чувствовал холод между отцом и матерью: видел ее грустные глаза и его – вечно смотрящие вниз. Они приезжали и не разговаривали друг с другом, и думали, что в хаосе голосов Игорь Владимирович не замечал их отчужденность друг от друга. Он все это видел, чувствовал кожей, но не решался спросить, что было не так. И сейчас, сидя в пустой машине, Игорь Владимирович не торопился ехать. Его будто разрывало противоречие: с одной стороны, он понимал, что ехать было необходимо, так как тянуть с этой непонятной вещью уже нельзя – он хотел знать, что происходит на самом деле, с другой – он что-то чувствовал, какая-то догадка уже жила в нем и он от нее в своей голове бежал. Бежал, как можно быстрее, чтобы она его не догнала и не опутала в свои тяжелые и мучительные цепи. И больше всего на свете он боялся, что окажется прав. Вроде бы правота должна приносить удовольствие: можно упиваться собственной, пусть и иллюзорной, но победой. Но не в этот раз. Когда от правды его отделяло несколько десятков километров и почти час езды, он медлил. Он тянул время: растягивал его как тесто, в которую еще не добавили муку, и как жевательную резинку, которую перемалывали во рту битый час – он понимал, что встреча с правдой была неотвратима, тем более, когда ты сам стал ее инициатором.