В этот раз устоял.
Картина третья
Омертвевшая армия маиса гибла стоя: невызревшие початки стыдливо прятали в желтушных стеблях худые мальчишеские лица, покрытые угрями несостоявшейся зрелости. Суховей иногда шевелил руки-плети, и тогда выжженный город накрывала беспробудная тоска. Она просачивалась в закрытые наглухо ставни и души.
Мотыга высекала искры из покрытой струпьями земли.
– Куда катится человечество? – кряхтел горбатый уборщик, силясь пересадить чудом сохранившийся за фасадом сгоревшего костёла росток.
– Нет, не будет толку. Засолена утроба. Мертва. Слишком много пролито слёз.
Подходя к столику, мексиканец с хрустом давил босыми ногами тучи мумифицированных мух, так и не нашедших спасение под крышей бара.
– Чему ты улыбаешься?
Седой мужчина перестал вертеть изгрызенный карандаш.
– Рыдать – значит признать поражение. Правда, Кончита?
Хозяйка борделя отложила в сторону вязание, выпустила колечки дыма, глубоко затянулась чудовищно толстой сигарой и растянула в беззубом оскале ярко крашенные потрескавшиеся губы.
– Сукин ты сын, амиго!
Писатель поманил королевского грифа. Обессилившая от голода птица с благодарностью приняла кусок чёрствой лепёшки.
– Любовь, и только любовь спасёт мир. Уж мы-то с тобой знаем… Правда, Кончита?
Эпилог
Забраны в пучок пышные волосы, бусинки пота в ложбинке грудей, подоткнуты цветастые платья. Сильные женские ноги месят строительную глину.
Взмахи мачете рассекают воздух. Пучки маисовой соломы наполняют коробки из-под текилы.
Строится храм.
Контрольный выстрел в себя
Дедектива
Шкура белого медведя, зажигалка S. T. Dupont и жутко наглый котяра – вот и всё, что осталось от прежней красивой жизни. Шкура полысела, в зажигалке кончился газ, и только кот не терял присутствия духа и барских замашек. Он мог часами гипнотизировать скучающую муху, отказывался от неподобающей еды, игнорировал мышиные шорохи и засыпал исключительно под «Радио Классик». Взывать к его совести было столь же тщетно, сколь требовать милостыню у проносящегося по автобану кабриолета.
Большую часть дня котяра проводил в глубоком кресле с резными дубовыми подлокотниками, чудом сохранившимся в период избавления от хозяйских непрофильных активов (вывеску «Вы в ответе за тех, кого приручили» он также отстоял).
П вышел дымить на крыльцо – усатый Нуар не переносил запаха дешёвых сигар. Сегодня, впервые за несколько лет, отчаяние и глубочайшая депрессия уступили место проблескам надежды. Роман дописан, и внутренний голос сказал да.
С ним, с этим въедливым цензором, последнее время отношения не складывались. Как ни старался П убедить упрямца, что «второсортная осетрина», тоже осетрина, а рождать шедевры поточным методом невозможно, единоутробный критик настаивал на своём: не можешь родить, не мучь пиписку. «В какой-то мере он прав, – размышлял известный прозаик, – в погоне за тиражами и белковыми гонорарами я опустился до ширпотреба. Предыдущие работы видятся оскоплёнными, как глянцевые бодибилдеры. Но не эта!»
Он вернулся в кабинет и ласково погладил рукопись. Затем взял в руку и попытался взвесить. Ого! Несмотря на небольшой объём, труд повис гирей.
– Чисто золото. Как думаешь, Нуар?
Кот уставился на хозяина немигающими зелёными огоньками.
– Понял. Надо что-то придумать…
Не прошло и дня после звонка издателю, а кровопийца уже тряс руку, не сняв модное пальто и не переодев обувь.
– Вижу, вижу. Твоя довольная физиономия не так радует, как интригует.
Прошло полчаса. Визитёр сидел молча, пришибленный. Наконец он распаковал сумку, и на столе выстроились давно забытые этикетки.
Прикончили вторую. Издатель расчувствовался.