В тот момент я подумала о тебе, папа. Представила, что ты стоишь вместе со мной под этим звездным зонтиком.

Но тебя рядом не было, и, возможно, это был знак. А может, никаких знаков и не бывает. Просто сначала случается одно, а потом – другое. Так или иначе, я вернулась в могильник и легла рядом с Мохаммедом. Песок еще был теплым. Я заснула. Где-то посреди ночи Мохаммед встал и вышел наружу. Может, это и привлекло того человека к нашему убежищу. Я не знаю, почему Мохаммед захотел выйти. Может, из-за грязной воды, которой с ним поделилась одна девочка за день до этого. А может, ему надо было облегчиться. Кажется, как раз в то время у него началась диарея. Не важно. Но после того как Мохаммед вышел, его место занял тот человек. От него пахло табаком и безумием. И он не лежал как дощечка. Сначала я подумала, что это мне снится. Снится рука, которая исследует мой…

Замок.

Вот поэтому сегодня ночью я не стану согревать мальчика своим теплом. Не стану! Мы раздеты. Его кожа будет прикасаться к моей. Я этого не вынесу. Пусть даже он не тот мужчина в пустыне. Пусть он всего лишь маленький мальчик. Потому сны не различают. Сны все равно приходят.

Поэтому я отодвигаюсь от мальчика и ложусь спиной к металлической стене. Сна ни в одном глазу.

А потом наступает рассвет.

Я не отдохнула, но все равно встаю, натягиваю еще влажную одежду и иду за водой к ручью.

Наполняю флягу, пью – у воды привкус чеснока, – снова наполняю и плотно закручиваю крышку. Потом возвращаюсь к сараю. Уже на подходе слышу плач. Но это не тихий плач. Это громкий плач навзрыд до потери дыхания. Ускоряю шаг – бесполезная инстинктивная реакция. Какой бы ни была причина страданий мальчика, я не смогу ему помочь.

Мальчик в грязном нагруднике стоит у потухшего костра. У него в руках камни, только теперь рисунки золой другие, они превратились в огромные спирали, похожие на отпечатки пальцев или водовороты. Мальчик ударяет камнями один об другой. Он бьет с такой силой, что от них отлетают мелкие осколки. А рыдает он так, что слезы струятся по щекам сильнее, чем потоки воды в грозу. Он все стучит и стучит камнями, и нарисованные спирали разрываются и исчезают. Мне хочется крикнуть ему: «Хватит! Прекрати! Они прекрасны!» Но он вряд ли меня послушает. Да и взять их с собой мы не сможем. Эти камни теперь принадлежат Прошлому. Поэтому я ничего ему не говорю.

Рыдания достигают апогея, и мальчик швыряет один камень о металлическую стену. Стена гремит и вибрирует. Потом кидает второй, но в этот раз лязг от удара заглушает вой мальчика. Он падает на землю. Его тело содрогается от рыданий, он захлебывается слезами, задыхается от ярости. Я знаю, он не знает о том, что я стою рядом и наблюдаю за ним. Для него сейчас вообще ничего не существует. Только его горе.

Но откуда мне знать, что стало причиной его рыданий?

Это может быть что угодно. Его личная пустыня. Эти узоры, его море завитков и спиралей. Его все еще сырой нагрудник, пустой желудок, потеря старика, потеря семьи, друзей, родного дома. Мысль о том, что нас ждет впереди: граница, долгий путь в рваных башмаках. Или то, что нельзя описать словами, то, что временами накатывает на любого путника.

Если бы папа был здесь, он бы наклонился к мальчику и обнял его. Папа обнял бы этого ребенка, пусть он и чужой, и шептал бы ему на ухо: тише, тише. А после того как мальчик немного успокоится, папа все равно бы его не отпустил. Папа прижимал бы мальчика к себе, до тех пор пока тот не перестанет плакать. И мальчик бы притих.

Но папы здесь нет, а я на такое не способна. Поэтому я ничего не говорю. Я не наклоняюсь к мальчику и уж точно не прижимаю его к себе. Я не мешаю ему плакать. И он плачет, пока не заканчиваются слезы.