Шагнув в сторону, тотчас сделав два шага и встав перед ним, он повторил тяжело и устало, мимоходом решив, что уже прочитали и приступили к лютой казни его:

– Право, остановитесь, Трутовский, не поздно ещё.

Трутовский глядел на него большими глазами и упрямо твердил:

– Помогите…

Сам он ни у кого не просил ни совета, ни помощи. Собственным неотступным влечением выбрал он тяжкий крест, от всех забился в свой темный угол, не бежал от злого труда, сам прошел весь роман от первого до последнего слова, вооруженный только своей кардинальной идеей, как погубительна пошлая вера в рубль или франк, которая позволяет, даже право дает и топтать, и унижать, и камни бросать, как позарез, до муки, до крика души иная вера нужна, хоть во что, только не в рубль или франк.

Может быть, там уже и казнили его, опозорив и оплевав его первый, а потому самый трудный роман, однако казнили его одного, без ложных советчиков или верных друзей, которые в деле творчества бывают с такими камнями, что похуже злейших врагов, и за ошибки или вину он ответит один, что ж, и готов отвечать.

Как помочь тем, кто своими ногами не силах или боится пойти?

Может быть, это и есть самый важный, самый трудный, самый необходимый вопрос: как человеку поверить во что-нибудь хоть на волос повыше рубля или франка?

Ответит ли он сам себе на этот жестокий вопрос? Довольно ли человеку того, чтобы отыскать идеал чуть повыше рубля или франка и поверить в него? К тому же и тут ещё полный туман: есть ли путь к идеалу?

Отступив, он невольно спросил, отчего-то желая в этот день благополучно уйти от прямого ответа:

– Позвольте, Трутовский, почему помочь вам могу именно я?

Трутовский застенчиво улыбнулся, с доверием следя за ним большими глазами:

– В училище, помните, вы были один, понимаете? О других, как бы это сказать?.. Помните, как у нас издевались над новичками, употребляли на посылки самые унизительные?

Он передернул плечами:

– Как же не помнить! Трутовский улыбнулся несмелой, но ласковой, нежной улыбкой:

– А вот при вас не позволили себе, вас одного уважали, ваше нравственное, ваше умственное превосходство признавали решительно все… тоже и я… вам верить привык… Тогда кто же иной?

Они действительно признавали, он постоянно чувствовал это, и такое признание естественно льстило ему и тешило бы мелкое его самолюбие, если бы он этот род самолюбия не презирал, не вычищал из себя. Однако, слишком занятый тем, как бы этот пошлый порок не укоренился в неопытной, мягкой душе, он и не думал тогда, что перед ними за свое превосходство в ответе, тогда как они, вот оказалось внезапно, ждали и ждут от него какого-то важного, какого-то прямо душе говорящего слова.

Странно, а выходило, что он в самом деле в ответе за них? То есть что делать, если в ответе? От одной мысли о том, что в ответе, его ноша становилась ещё тяжелей. Своим тяжким неустанным трудом до кровавого пота он может завоевать себе славу, предположим, что его станут много читать, его книги приведут в восхищение многих, как его самого приводят в восхищение Пушкин, Гоголь, Бальзак, тогда очевидно, как уже и предчувствовал он, самое-то главное именно в этом, то есть какое же слово он скажет, какую откроет новую правду, что ответит на вечный, то безмолвный, то молящий вопрос: как жить, во что верить, к какому идеалу идти? А он, тоже давно предчувствуя это, в сущности лишь ради этого слова берясь за перо, слишком, до непристойности слишком занят собой!

Эта последняя мысль до того смутила его, что он ответил с досадой:

– Ну, остановитесь, остановитесь, Трутовский, хотя бы из уважения… ну, вот к тому якобы превосходству – довольно!