Юлианий вздохнул и внимательно посмотрел на меня. Мне стало неуютно под его взглядом.

– Ну что ж, Город… Загнивает.

– А люди? Все эти демократы, что любили папу? Куда они делись?

– Это же старая профессура. Буржуа. Они опять в порядке. Ничего не хотят, кроме сохранения статус-кво. Чтобы каждый день было одно и то же: севрюга и осетрина, осетрина и севрюга. Постоянство привычек. Отказ от саморефлексии. Особое внимание к своей физиологии, к сортиру, к комфорту. Чем старше, тем больше надо усилий, чтоб не стать овощем. Здесь среди нас, бывших соратников твоего отца, все уже перешли в стадию «овощ». Мне, чтобы почувствовать себя пьяным, уже не надо выпивать бутылку водки – достаточно вспомнить, как я бывал пьян. Теперь, Юлечка, мы развиваемся в обратном направлении – подвергаем все сомнению. Буржуа говорят: «И что это было?» «И это таки была демократия? Вы шутите?» Такое дерьмо? И пинают ногами портрет твоего отца.

– А почему?

– Потому что он дал им свободу, когда они были уже на излете молодости, всем уже было под пятьдесят. Зачем им была свобода? Им ее навязали. Но к ней не дали денег. И они почувствовали себя обворованными.

– А где же папа мог взять деньги, чтобы им дать? У него самого ничего нет.

– Вождь, если он назвался вождем, должен вывести свое профессорское племя на жирную поляну, где пасется тучный скот. Он должен знать, где зарыт чужой клад, найти его, выкопать и отдать своему племени. Он должен отдать своему племени на поток и разграбление не только свой Город, но и чужие города. Чтобы племя было сыто и икало от сытости. Тогда оно будет превозносить вождя до небес. Тогда оно с ним пойдет дальше. А твой отец ничего этого не сделал. А если вождь не сделал это – племя изгоняет вождя.

Как только мое тело уехало, тепло распрощавшись с хозяевами, моя душа поспешно вернулась в только что покинутую мною квартирку, и я увидела, как Витолина вытерла руки кухонным полотенцем и, воткнув в мужа свои беспощадные глаза, спросила:

– Юлиан, ты истратил столько слов… но не сказал ей, что Сливка был человеком демонстративным, манифестирующим образ демократа. Он не был создан для реальной рутинной работы – слишком любовался собой, слишком хорошо говорил, слишком работал на публику. Он не годился для возрождения Города. Короче, почему ты ей не сказал, что папаша был просто мудозвон?

– Э, Витолина, послушай, для чего огорчать девочку? Ей и так хреново.

Моя душа усмехнулась. Юлианий был добрый.

«Если сменить имя, то шансов остаться собой будет очень мало. Суть уходит. Остается лишь видимость».

Жизнь на нелегальном положении нравится первые пять дней. Потом к ней привыкаешь. Так живут сотни тысяч и даже миллионы простых людей. Мы никому не нужны. И нам никто не нужен. В течение целого дня, и даже недели, и даже месяца, никто нам не звонит. Свободно можно умереть, запершись в квартире. И только когда нехороший запах пойдет через дверь на лестничную клетку, соседи позвонят в милицию, милиция позвонит в МЧС, МЧС позвонит милицейскому следователю, и все они вместе, большой дружной компанией, с дрелью, взрывчаткой и дворником, приедут на дом к несчастному и откроют дверь. Потом, может быть, появится маленькая строчка в районной газете. И все. В Городе, где долгое время правил мой папа, откуда его выгнали с позором и угрозами, куда ему нельзя было возвращаться, меня, его дочь, никто не ищет, не останавливает. Никто не ломится ко мне в арестованную квартиру. Проще говоря, меня никто не хочет знать. И я уже приспособилась к новой анонимной жизни. Я существую в режиме автономного плавания, как подводная лодка, с запасом пресной воды и сухофруктов.