Вскоре ирландские мотивы сменились вальсом. Мужчины приглашали дам. Один из них, с кудрявыми седыми волосами, уже в годах, но бойкий на подъем, подошел к столику сенатора и поцеловал руку Анне. Революционер сразу узнал в нем одного из убийц Молнии.

– Айрат Тахирович, – сказал тот блеющим голосом, не выпуская руку помощницы, – позвольте украсть Вашу спутницу!

– Вам, Дмитрий Борисович, воровать – не привыкать! – и сенатор попросил у официанта пепельницу для сигары.

Дмитрий Борисович учтиво кивнул ему и увел послушную Анну в зал, где уже кружились пары.

У Адама всегда было развито чувство справедливости. И когда он увидел этого скользкого типа, в полном здравии, в хорошем расположении духа, танцующим с молодой и привлекательной женщиной вальс, все в нем закипело от злости. Он вспомнил Молнию, простого чернокожего паренька, сорвавшегося с крыши. За что он погиб?

«Нет, нет! Такое нельзя прощать», – думал он, представляя, какой скандал подымется, когда он на глазах этих сытных и избалованных жизнью людей задушит этого мерзкого человека.

Сенатор, заметив его грозный взгляд, скользящий в сторону зала, где танцевали вальс, предложил революционеру сигару, чтобы отвлечься. Айрат Тахирович знал толк в сигарах и выбрал кубинскую. Адам принял сигару из его рук и сделал затяжку, прищурив глаза. Дым его действительно успокаивал. Буря, еще недавно бушевавшая в его непримиримой душе, затихла. Сенатор смотрел на него с улыбкой и тоже пускал горькое облако дыма. Он был утомлен жизнью, мечтал о покое и сильно тосковал по погибшему сыну, а Адам, напротив, был полон энергии и сил, и после более близкого знакомства с Анной желание начать все с чистого листа не оставляло его. Он думал о семье, о счастье, которое возможно только влюбленным. Ему не хотелось пройти путь Грома, который тратил свою жизнь так бездарно и пошло, без любви, ради наживы и животного удовольствия. Бывшему революционеру хотелось наверстать упущенное время, проведенное в тюрьме, и он ждал лишь удобного момента, чтобы начать свой крестовый поход. Предложение сенатора пожить под общей крышей выглядело заманчивым.

А почему бы и нет? Все, что он хотел себе доказать, он уже доказал. Осталось только холодное чувство мести, да и то оно рассеивается, словно дым, при первой затяжке дорогой сигары. Адам уже не хотел причинять кому-нибудь боль, даже если этот человек заслуживал наказания. Он мог только презирать, но не действовать. Ему уже сейчас казалось, в дыму сигарного дыма, сидя на мягком диване и любуясь стильными, украшенными золотом и бриллиантами дамами, что мир справедлив. Что то, что он принимал за несправедливость, всего лишь самообман и невежество. Ибо глупо идти против природы, и что есть неоспоримый и вечный закон этой жизни, когда сильный пожирает слабого. Все чаще между бывшими врагами пробегала искра сочувствия, и тогда сенатор и революционер тянулись друг к другу, проникались уважением. Эта искра, обычно достигавшая самой яркой вспышки за долгими беседами у камина в гостиной сенатора, была возможна только между сыном и отцом, с той лишь разницей, что родственные чувства – данность, а эти отношения бывшие враги выстраивали с помощью разума и сердца сами.

– Вы уже видели кленовые листья? – спросил вдруг Айрат Тахирович.

– Это шутки кого-то из Вашего окружения, – кивнул Адам.

– Никто не способен на такие фокусы. Тут все серьезнее. Знаете ли Вы, что незадолго до Вашего освобождения я видел сына?

– А разве он не погиб в Чечне несколько лет назад?

– Да, их отряд попал в засаду, – голос сенатора дрогнул. – Но недавно в кафе, где мы завтракали с Германом, зашла молодая пара. В молодом человеке я признал уже взрослого сына. Да, именно узнал. Ошибки быть не могло. Он тоже меня узнал и поспешил уйти.