– Сделайте одолжение, мистер Филотас, скажите нам, сколько здесь присутствующих? – говорил Мельхиор Нуму повелительным голосом.

– Не знаю, – ответил Нум, смотря обыкновенно вверх с глупым выражением своего лица.

– Ха-ха-ха! – заливалась толпа, услышав глупый ответ Нума.

– Извините его, господа, он дурак! – объявлял Мельхиор, глядя в глаза зрителям.

– Ну, если он не может этого определить, то скажите вы мне, мистер Дионисиус, – говорил я, адресуясь к Тимофею.

– Вы спрашиваете, сударь, как велико число присутствующих, но в точности ли вы хотите знать количество их?

– Да, в точности, и сейчас же.

– Как, и не считая их?

– Да, милостивый государь, не считая.

– Если так, сударь, я скажу вам безошибочно, что здесь их вдвое больше половины.

– Ха-ха-ха! – раздалось опять из толпы.

– Этого недостаточно. Сколько людей в этой половине?

– Сколько в половине? Да знаете ли вы сами это?

– Ха-ха-ха!

– Ну-ка, сэр, – продолжал Мельхиор, обращаясь опять к Филотасу, – вы, может быть, скажете мне, сколько мужчин и дам сделают нам честь своим посещением?

– А сколько, сударь?

– Да, милостивый государь, сколько?

– Право, не знаю, – отвечал заплаканный Нум после некоторого молчания.

– Утвердительно можно сказать, что нет на свете никого глупее вас, сударь, – сказал ему Мельхиор.

– Чудо, как он представляет дурака, – одобряла публика. – Что за глупое лицо он делает, – прелесть.

– Может быть, этот вопрос решите вы, мистер Дионисиус? – говорю я Тимофею.

– Да, сударь, и очень легко, и очень точно.

– Извольте же сказать!

– Во-первых, все хорошенькие женщины будут у нас, а дурные останутся дома. Во-вторых, все мужчины, имеющие деньги, также посетят нас, а не имеющие их, бедняки, должны остаться на улице.

– Теперь, сэр, кланяйтесь дамам.

– А как, очень низко или нет?

– Да, очень низко.

Тимофей нагнулся до земли и, перекувырнувшись, стал на руках.

– Это для вас, сударь, я так низко поклонился, что перевернулся наизнанку.

– Ха-ха-ха! Чудесно! – слышалось из толпы.

– Я вывихнул себе спину, – продолжал Тимофей, потирая бока. – Не перевернуться ли назад, чтобы выправить ее?

– Непременно!

Тимофей перекинулся и стал на ноги.

– Теперь опять хорошо, – говорит он, – и я уйду.

– Куда же вы идете, сэр?

– Пойду туда, где… – тут он зачмокал губами и исчез под аплодисменты зрителей.

Музыканты заиграли, и Джумбо начал выкидывать свои штуки.

Вот чем мы привлекали и увеселяли народ, и если бы не употребили столько искусства, то, может быть, и представления наши не так были бы успешны. К вечеру зал наш был полон, и синьор Велотти, то есть Мельхиор, удивлял всех. Карты, казалось, ему повиновались; он приказывал кольцам проходить сквозь дамские башмаки; растирал часы в порошок, и потом они опять являлись целые; канарейки вылетали из яиц и так далее. Все зрители были довольны, как нельзя более. Флита же заключала представление, танцуя на канате и бросая вверх пять апельсинов с такой ловкостью и равновесием, что многие акробаты позавидовали бы ей. Притом необыкновенная ее красота, молодость, развязность, меланхоличное выражение лица, потупленные глаза и благородные манеры – все привлекало публику, и когда Флита раскланивалась с нею, то восторг зрителей еще более увеличивался, и зал гремел от рукоплесканий. После подобного представления, когда все разошлись, я пошел однажды поздравить ее с успехом и, к удивлению моему, нашел ее в горьких слезах.

– Что с тобою, моя дорогая Флита?

– Ничего… Не говорите, пожалуйста, что я плакала; но я не могу снести вида стольких глаз, которые на меня смотрят… Не говорите же ничего Мельхиору, я не буду больше плакать.