Именно эта унизительная роль – чужака в собственной стране – всегда больно задевала Агату, даже сильнее, чем слово «инвалид». «Нетрудоспособный». Она с изумлением примеряла это слово на себя: как же так, ведь есть у нее руки, ноги, она все может – и стряпать, и шить, не говоря о письме и чтении. Чем помогла бы ей способность слышать? Наверное, удобно знать, чем занят человек у тебя за спиной, или чувствовать далекий зов. Но все это представлялось ей почти чудом, фокусом, как разговоры на языке зверей или левитация. Приятно владеть такими талантами, но и без них можно жить, не ощущая себя обделенным.

Нет, в школе было хорошо: там она чувствовала себя на равных с остальными. А дома… Одна только Делия, кажется, и любила ее; даже выучила язык, чтобы быть к ней ближе. Остальные жалели, терпели, сторонились – что угодно она читала в их лицах, только не любовь.

Так было не всегда: ей помнилось еще то время, когда скользил по дому мамин силуэт в платье с турнюром. Помнились ее мягкие, чуть полноватые руки и лучистые глаза цвета каштановой скорлупы. Но однажды маму унесли из дома – неподвижную, восковую; унесли младенца, лежавшего, как кукла, среди цветов и лент. Они остались вчетвером, и Агата впервые почувствовала себя одинокой, забытой. Ведь отец всегда любил только Адриана. Внимание, восхищение – ему одному. Потому что первенец; потому что мальчик.

Но все стало еще хуже, когда появилась эта новая женщина, чернявая, с усиками под носом, и ее капризный толстогубый сын. Чужие запахи заполонили дом, голубые занавески в гостиной сменились темно-бордовыми, и это было до того ужасно, что хотелось ножницами впиться в тяжелую и будто бы всегда пыльную материю. Так, этими ножницами, она отрезала себя от своего нового семейства, получив клеймо злой, испорченной, неблагодарной девчонки.

Извозчик свернул с бульвара за пару кварталов до ее школы, и они покатили по улице – мимо госпиталя, мимо рынка. Почти родные, вдоль и поперек исхоженные края.

«Далеко еще?» – спросила Делия.

«Нет, мы почти приехали».

Ей нравилось место, которое они так удачно нашли тогда с мужем: тихая улица около парка; кирпичный коттедж с палисадником, пусть небольшой, но отдельный, не то что эти террасы с соседями за стеной. В погожие дни она сама водила Тави на прогулку в сады Виктории. Там было хорошо – много цветов, фонтан, белые скульптуры вдоль аллеи. Теперь туда не очень-то погуляешь: новый дом, который она нашла вчера, находится хоть и недалеко, в Виндзоре, но до парка оттуда выйдет уже порядочный конец.

Как только выгрузили вещи, Агата сбегала за дочерью к соседям и захлопотала на кухне, собирая нехитрую трапезу. Вскипятила чайник, нарезала вареные яйца и свеклу для бутербродов, достала вазу с печеньем. Каждая мелочь напоминала ей о смерти мужа: так ураган оставляет после себя вырванные с корнем деревья, и эти следы будут долго еще говорить о нем, какой бы тихой ни была погода. Печенье в вазе – она покупала теперь только то печенье, что раскрошилось по дороге с фабрики. Покупала обломки, потому что они дешевле. И всякий раз при виде этих мелочей ее охватывало бессилие. Мужчина, потеряв жену, может чувствовать себя несчастным, но ему не грозит нищета. А что делать ей? Закладывать драгоценности? Соседка, кажется, знает место, где за них дают больше, где-то в городе.

Чуть дрогнул под ногами пол, и она обернулась. «Чем помочь?», – спросила Делия, и от этого естественного вопроса, от того, что сестра не забыла, как привлекать внимание, если стоишь за спиной, вдруг стало светлее на душе. Вдвоем они постелили скатерть, расставили тарелки, чашки. Тави, накормленная соседкой (благослови Бог эту добрую женщину), примостилась на диване с куклой в руках.