Делилась с Питером: до чего же нелепо, когда застенчивому от природы человеку, который неуютно чувствует себя на публике, приходится суетиться вокруг этой самой публики, обеспечивая ей душевный комфорт. Нелюдимая одиночка – хоть и тяготящаяся своим одиночеством (в этом она отдавала себе отчет), Рут так и не научилась с легкостью управляться со своими публичными обязанностями, неизбежными для жены директора школы. Вот работать ей всегда нравилось. Работать уж точно не было трудно. Дар же непринужденно щебетать с сильными мира сего ей так и не открылся. Общаться с мальчишками ей было куда легче, чем со взрослыми.

Вода в ванне начинала остывать. Она вытянула ногу и большим пальцем повернула кран, пустив струйку горячей воды. Ох, наверняка забудет она сегодня чье-нибудь имя. Или имена чьих-нибудь детей, как пить дать.

У них с Питером не было своих детей, это их общее горе, ее и Питера, но они никогда больше не говорили об этом. Прежде, давным-давно, она замечала, как менялся в лице Питер, заметив ее с чьим-то малышом на руках. Он тут же отворачивался и старался не встречаться с ней взглядом. Слишком уж горьким для обоих был бы этот взгляд. А дети так и тянулись к ней, выбирая на школьных праздниках именно ее, словно только того и ждали, забирались к ней на руки, по-свойски усаживались на коленях, прижимались и победно оглядывались на своих ошарашенных такой повадкой родителей.

Отчетливо сознавая, сколь глубоким оказывается их воздействие на нее – весь этот заповедный запах чужих домов в шелковистых волосиках и на нежной коже, – Рут всячески крепилась и на подобных мероприятиях старалась не терять сдержанности: словно заботливый слуга, приставленный к благородному отпрыску императорской крови, приносила она утешение, но не позволяла фамильярности.

Они с Питером пережили эту печаль; теперь они уже могут улыбаться друг другу поверх головенки очередного ребенка, Рут невесомо поглаживает его по плечу, а тот оборачивается и прижимается ладошкой к ее щеке или груди. Рут непроизвольно закрывала глаза, чувствуя на своей коже тепло маленькой ручки.

У них всегда была школа, у нее и у Питера. Все эти мальчишки.

У них всегда были чьи-то дети, каких-то других людей.

Все годы, что Питер был директором школы, Рут дарила подарки детям учителей – на дни рожденья и на Рождество. Дважды в год она отправлялась в Бостон, всегда одна, останавливалась в отеле, ужинала в одиночестве там же в ресторане и выбирала подарки: лошадей-качалок, кукольные домики, огромных плюшевых медведей.

Питер считал, что эти поездки ей вроде каникул, и, конечно, поощрял ее. Ей не хотелось говорить ему, какая тоска накатывала на нее порой со всеми этими игрушками. Сидит за столиком в ресторане, глотает вино, режет котлетку из ягненка, подцепляет вилкой пюре, а губы дрожат. Тут же и разревелась бы, если бы не надо было жевать и глотать.

Хуже всего было то, что – как она в конце концов поняла – подарки ее воспринимались некоторыми как экстравагантность. Усилий ее вовсе не ценили; кто-то считал, что с ее стороны это лишь акт снисходительности от благородной дамы. Более невероятного объяснения и придумать было нельзя. Их с Питером заработка едва хватало на эдакие щедроты; впрочем, она понимала, что люди этого знать не могут. Но понимала она и то, что живущие стесненно нередко становятся озлобленными. Люди чувствуют себя обязанными как-то отплатить за доброту, их тяготит необходимость писать ответную благодарственную записку. Ее задевало это, ей ведь просто хотелось сделать им приятное. Однако испытывая одновременно разочарование и облегчение, в какой-то момент она отказалась от этой практики.