– Сегодня мне очень нравитесь вы, Ия.
Вот так отбрил меня Слава. О, какое тонкое, какое едкое оружие эта дипломатичность! Я так не умею. Мне опять стыдно, и я завидую Славиной воспитанности на всю катушку.
А он вдруг пугается:
– Вы думаете, я посмеялся? Уверяю вас…
И глаза у него сделались широкие, убеждающие.
Нет, уже не думаю. Спасибо, Слава. Спасибо тихий, воспитанный Слава, но в этом городе, на этой улице, куда мы сейчас свернём, живёт мятежный и гордый, мой непримиримый, мой светлый и суровый Григ, и никуда мне от него не деться. Только вот одна я сейчас. Да что одна – нет меня. Просто нет. Вообще – нет.
– Есть чёрный тополь, – я шепчу, чтобы вдруг не заплакать, – есть чёрный тополь, и в окне свет, и звон на башне, и в руке – цвет, и шаг вот этот – никому вслед, и тень вот эта, а меня – нет…
– Что-что? – светлеет Слава, – что вы читаете?..
Я оборачиваюсь к Славе, наклоняю голову и слушаю светлые, горькие капельки. Это – Цветаева…
Слава тепло смотрит на меня. Вот что в нём главное – теплота. С самого начала нашей встречи под фонарём в его слабой и беззащитной улыбке была теплота, и она не тратилась, не таяла, она грела и была щедрой. И я чувствовала её. И от этого у меня щекотало в горле.
– Вы хорошо читаете, – сказал Слава. – Вы хорошая девочка. Вы славная девочка.
Мне смешно. Девочка! Да я сейчас такая же древняя, как город Пантикапей и такая же развалина. Одни обломки остались сейчас от меня. И если я не увижу Саню ещё день – я УМРУ!
– Вам пора домой?
Полувопросительно, деликатно. Мы стоим у изначального фонаря.
– Почему вы так решили? – с вызовом говорю я.
– Я думал… раз вы больны…
– Слава, – жёстко говорю я. – от вашей вежливости может стошнить.
И с удовлетворением вижу, как замирает его лицо и меркнет улыбка. Так-то вот. А то слишком добрые вы, Слава…
– Вы упустили одну девушку, – прищуриваюсь я прицельно, – и готовы молиться на другую только за то, что она снизошла до милости пойти с вами в кино! Любая пятиклассница обведёт вас вокруг пальца за пять минут! Вам это всё равно?! Ну вот кому нужна ваша дурацкая доброта?! Кому, кому от неё может быть тепло и хорошо!
Я кричу зло и нечестно. Защищаю Саню, защищаю перед самой собой, а Слава-то тут при чём? И ведь стоит, не обижается, и, кажется, опять собирается улыбнуться. А вот при том, вот при том, что Саня ни минуты бы не стал слушать, и не бреда, который я выпаливаю сейчас, а самой справедливой истины о себе – не стал бы слушать ни слова, просто развернулся бы и ушёл, и осталась бы я одна под фонарём глотать горькие слёзы…
– Вы зря горячитесь, Ия, – спокойно говорит Слава. – Вы ведь… не на меня сердитесь…
И я, словно с разбега, останавливаюсь. Это, наверное, то же, что бить лежачего. Я дрянь, дрянь, и я не знаю, что мне делать теперь. Но я делаю. Я делаю шаг к Славе и обнимаю его за шею. И целую прямо в губы. И думаю о себе: нет, это не я. И вижу его глаза – в свете фонаря они кажутся мне удивительно синими. И такой ласковый этот удивительно синий цвет…
Обложка – Иван Малинин
Глава третья
Субботу я плавлюсь в жесточайшем жару. Вокруг меня полно народу: мама с папой, Эмка, Наташа – подруга с работы – и откуда-то сверху, из голубизны вдруг Саня: «Надевай своё красивое платье, пойдём встречать Новый год!»
И мы идём, и катаемся на санках по нашей улице, а кругом тепло, ручьи, весна…
Я разлепляла глаза, пила виноградный сок, откуда-то взявшийся, падала в подушки, и опять: Эмкин день рождения, все гости – её женихи, Эмка в золотом кружевном платье, все сидят в три яруса, поют, тепло, тает снег, весна, и Эмка вдруг – под руку с Саней, и он говорит ей странное и прекрасное слово: «Избранница»… И все вокруг: «Ах, какая пара, он блондин, она брюнетка!..» И мне плохо, плохо, я мечусь и отряхиваю бред: