А дальше все идет, действительно, как по писаному – Германн, подглядывает за «отвратительными таинствами» приготовления графини к ее последнему в жизни, вечному сну, потому что питье, любезно поднесенное смиренной ее воспитанницей, уже у нее внутри, а тщательно вымытая чашка давно стоит в Лизиной комнате на полке. А сама Лиза, спустившись оттуда по винтовой лестнице вниз, в этот маленький коридорчик за дверью, трясущаяся и бледная как смерть, изнывая от страха и нездорового любопытства, тоже подглядывая в щелку, но уже из другой двери – напротив. Эдакий театр одного актера. И двух зрителей. Лизонька взволнована. Ее сейчас интересует только одно – мог Германн видеть, что сегодня именно она подавала старухе смертельное питье или нет. Понял ли он, что старая карга уже на пороге смерти? Ведь яд уже начал действовать и оба видят одно и тоже:

«Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли: смотря на нее можно было подумать, что качания страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма».

– Да, Холмс, похоже, вы правы – налицо явные симптомы действия сильного алкалоида, – не вытерпел я и вклинился в его захватывающий рассказ, – «…затемнения рассудка, перемежающиеся краткими периодами ремиссии с временным восстановлением зрительной и речевой функций…» продекламировал я по памяти какое-то пособие. Ваше описание очень схоже.

– Не моё, Ватсон! В том то и дело, что не мое! Это описание самого Пушкина!

– Да? Надо же! И как грамотно передано, Холмс! В этой стадии отравления ей уже не помогло бы даже обильное питье теплого молока, кровопускание и даже впрыскивание больших доз камфары под кожу. Судя по приведенным симптомам, бедная женщина уже обречена.

– Вы, как всегда, совершенно правы, мой друг, потому что дальше у Пушкина как раз и описан момент такой ремиссии:

«Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею встал незнакомый мужчина».

Это, как вы помните, уже наш главный герой выступает со своей партией, включается в свою, не мене чудовищную игру. Вернее, не вступает, а просто категорически требует от бедной, уже умирающей и временами плохо понимающей происходящее, старухи секрет волшебной выигрышной партии. Но, естественно, не получает его. Потому что никакого секрета у нее просто-напросто нет. Все эти россказни о трех беспроигрышных картах не более чем блеф, анекдот, шутка, как в секунды просветления и пытается объяснить ему сама, уже отходящая в мир иной, женщина. Помните Ватсон, что говорит об этом сам ваш кумир:

«Это была шутка, – сказала она, наконец, – клянусь вам! Это была шутка!»

– Но, ослепленный алчностью Германн, так же, как и она, уже безнадежно болен. Он явно не в себе. Ведь его душевная болезнь, Ватсон, началась не после проигрыша у Чекалинского. Нет! Это случилось много раньше. Неужели вы не заметили, что он свихнулся уже тогда, сразу после рассказа Поля? Его практичный мозг, с намертво впаянным в него истинно немецким тезисом: «никогда не жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее», тоже уже отравлен этой, воистину удивительной и неискоренимой, чисто русской идеей, – получить все и сразу, причем без каких бы то ни было лишних хлопот и, не слезая, с теплой печи. Прочитайте еще раз со вниманием это место, и вы согласитесь со мной:

«Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил у него из головы. Что, если, – думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, – что, если старая графиня откроет мне свою тайну! – или назначит мне эти три верные карты! Почему не попробовать своего счастья?»