Я не могу на это пойти.

– Смотритель Тимс, – рычит директор, и угрюмый бородатый мужчина с парома, тот, кто потребовал показать мою метку, выходит вперед. – Будьте добры, проследите, чтобы эта Смиренная была должным образом наказана. Десять ударов плетью.

Мужчина, Смотритель Тимс, ухмыляется кривозубой улыбкой.

– С удовольствием, – говорит он, шагая вперед, чтобы рывком поднять тяжело дышащую Марлену на ноги.

Нет. Так не пойдет. Я поднимаюсь с места.

– Прошу прощения, директор, но это моя вина, а не ее, – говорю я и слышу странный шепот, пробегающий по комнате. – Я была неосторожна. Это я столкнулась с ней. Пощадите девушку.

Директор Абердин смотрит на меня, видя меня, по-настоящему видя в первый раз. Его серые глаза-бусинки встречаются с моими, внимательно меня изучают. Мог ли он каким-то образом меня узнать?

Нет. Он отводит взгляд и скучающе пожимает плечами.

– Хорошо. Пять ударов плетью, – говорит он. – Теперь можем продолжить банкет? – Он широко, приветливо улыбается, и комната снова без усилий принадлежит ему. – Полагаю, мне нужно произнести вдохновляющую речь!

Все смеются оглушительным ревом. Я едва могу дышать. Даже когда толпа поворачивается к Абердину, когда он начинает свою большую приветственную речь, я по-прежнему чувствую на себе взгляды: Фил, покрасневшей от смущения за меня; Марлены, благодарной, даже когда Тимс утаскивает ее прочь. А за столом прямо рядом со мной сам Мариус Мэдисон, стреляющий в меня улыбкой, в которой читается «Я-же-говорил».

Я не знаю, что делать. Но знаю, что больше не могу здесь оставаться, с этими людьми, в такой обстановке. Нет, если я хочу сохранить миссию. Если я хочу сохранить себя.

Я бросаюсь прочь между столами к паре стеклянных дверей в западном конце зала. Я протискиваюсь сквозь них и выхожу на балкон, представляющий собой изогнутый выступ с богато украшенными перилами и видом на леса к востоку от школы. Холодный ночной воздух омывает меня, как ливень, я вдыхаю и, кажется, впервые дышу с того момента, как увидела лицо Абердина.

Он жив. Как? Как это возможно? Он был в доме, когда сработали обереги отца. Он умирал, крича, сгорая, я знаю это, я знаю это…

И все же вот он, живее всех живых.

Получается, он как-то защитился. И выбрался оттуда. Все это время он был жив и в целости и сохранности находился в этих стенах, становясь все сильнее. Пока мы с Серой голодали, истекали кровью и сражались, пока наши родители лежали в земле, он был жив, пил лучшие вина, ел на банкетах, произносил воодушевляющие речи, купаясь в похвале и восхищении. Когда я потеряла все, все, что у меня было, он был жив!

Мне хочется кричать, плакать, с корнем сорвать перила и швырнуть их на деревья внизу. Я хочу вырывать кирпичи из стен, потопить этот остров в море, поджечь весь мир. Я хочу…

– Перебрала с выпивкой? – спрашивает голос позади.

Я поворачиваюсь. Там стоит, прислонившись спиной к дверному косяку и согнув колено, тот парень из банкетного зала, принц. Он держит в своей широкой ладони маленькую чашу, с удивлением наблюдая за мной. Меньше всего мне сейчас хочется разговаривать с незнакомцем, но я и так уже вызвала достаточно подозрений, и становится ясно, что побыть наедине с собой уже не выйдет. Я со вздохом беру себя в руки. И становлюсь Алайной.

– Немного, – заставляю я себя рассмеяться. – Кажется, я не привыкла к такому крепкому вину.

– Забавно. Мне, наоборот, казалось, что оно на удивление слабое.

Парень делает последний глоток, затем ставит чашу на перила и идет ко мне.

– Я Талин. Талин Рейвенсгейл IV, если быть точным, но сомневаюсь, что здесь есть другие Талины.