«Я вглядываюсь в него, – пишет Берберова, – знакомое по портретам лицо… Позже бобрик на голове и за сорок лет, как его знала, не поредел, только стал серым, а потом – серебряным. Бобрик и голос остались с ним до конца. Щеки повисли, спина гнулась, почерк из скверного стал совсем неразборчивым… Он всегда казался мне человеком малой воли, но огромного хотения, слабой способности убеждения и безумного упрямства, большой самоуверенности и небольшого интеллекта. Я допускаю, что и самоуверенность, и упрямство наросли на нем с годами, что он умышленно культивировал их, защищаясь. Такой человек, как он, то есть в полном смысле убитый 1917 годом, должен был нарастить на себе панцирь, чтобы дальше жить: панцирь, клюв, когти…

Я видела, как он стареет, как слепнет. Но он либо заявлял, что погибнет очень скоро в авиационной катастрофе, либо сердито говорил, что никогда не будет инвалидом, никогда не выживет из ума, “хотя вы, кажется, думаете, что я уже выжил!”»

Нет, Керенский сохранил ясность ума. И много работал над своими воспоминаниями. В первом варианте они именовались «Моя Россия, моя борьба». Потом возникло другое – «Моя работа для моей России» – и, наконец, окончательное – «Россия и поворотный момент истории». Над ними он работал до последних дней.

В 1940 году Керенский переехал в США. Преподавал в Нью-Йоркском и Стенфордском университетах. В апреле 1970 года он приехал в Лондон по приглашению Британской радиокомпании. Комментируя шумиху, поднятую в мире в связи со 100-летним юбилеем Ленина, он с грустью сказал, что в истории России и помимо Ульянова было немало значительных имен, заслуживающих всяческого уважения. Незадолго до смерти Керенский писал: «Удивительно. Никого нет вокруг. Ни Краснова – его казнили в 47-м году… ни этого Дыбенко-матросика. Ни Корнилова, ни Черчилля, ни Ленина, ни Сталина… Я один остался на всем белом свете… Что это – миссия? Или наказание? Наказание долголетием и всезнанием. Я знаю то, что уже никто знать не может».

Он действительно пережил всех своих знаменитых современников и действительно многое знал (опять же не забудем, что он был масоном) и свои тайны (тайные расклады между великими державами) унес с собой в могилу.

Александр Федорович Керенский умер 11 июня 1970 года на 90-м году жизни. Скончался в Нью-Йорке, а захоронен в Лондоне – в городе, откуда некогда прозвучало первое «вольное» русское слово другого Александра – Герцена.

Уместно вспомнить слова Керенского, сказанные им в одном из интервью в 1953 году: «Вся русская история, начиная с конца XIX века, – это борьба за свободу, за достойную человеческую жизнь. Это не имеет ничего общего с идеями диктатуры. Мы явились первыми жертвами тоталитаризма, который завоевал почти всю Европу. С каким лозунгом Ленин победил в 1917 году? Он никогда не говорил в России, что хочет установить мировую диктатуру пролетариата. Поднимите старые газеты, журналы, выступления Ленина, Троцкого, Сталина. Они говорили, что только большевики гарантируют народу землю, Учредительный съезд и абсолютную свободу, а в результате?..»

«А в результате?» – повторим мы и сегодня.

Конечно, такого пылкого и велеречивого человека, как Керенский, любили многие женщины. Но он был женат на Ольге Барановской – внучке знаменитого синолога Василия Васильева и правнучке ректора Казанского университета Ивана Симонова. Ольга Львовна родила Керенскому двух сыновей Олега и Глеба (в дальнейшем Олег Керенский сделал успешную карьеру инженера-мостовика и носил почетный титул командора Британской империи). Отношения в семье к 1917 году разладились, к тому же быть женой кумира толпы совсем не просто. По Петрограду курсировали слухи, что у Керенского бездна возлюбленных. Слухи слухами, а у Керенского действительно был роман с двоюродной сестрой жены – Еленой Бирюковой. По крайней мере, в записных книжках Зинаиды Гиппиус есть такая запись: «Стыдно сказать, – нельзя умолчать: прежде во дворцах жили все-таки воспитанные люди. Даже присяжный поверенный Керенский не удержался в пределах такта, кладя свою Елену на неостывшие подушки царей в Зимнем дворце (и зачем его туда черт понес?..)». И еще запись от 14 августа 17-го о Елене, «которая теперь лежит на всех диванах Зимнего дворца».