На русских, уехавших в Америку, смотрят на родине враждебно. Мол, уехали за красивой жизнью. Открещиваться, кричать, что я не такой, не буду. По большому счету, это истина. Вопрос только в том, что понимать под красивой жизнью. Я не разделяю обще американской страсти к повышению уровня годового дохода и к карабканью по социальной лестнице. Работаю и живу уже пару десятилетий на одном и том же, не самом престижном месте. Доход мой не велик, по американским представлениям. Похвастаться богатством, как это любят делать мои соотечественники, я не могу. Хотя, по средним российским меркам, возможно, я процветаю. Хотя, как можно сравнивать? У меня нет кондового кирпичного дома, нескольких машин, сундуков с пропахшими нафталином шмотками и шкафов с хрустальными рюмками. Зато я могу смотаться на уик-энд в Европу, покататься на лыжах в Альпах, или посидеть с сигарой в кафе на Монмартре. Вру, конечно, я так не делаю. Это не мой стиль. Я, правда, много перемещаюсь по миру, но не затем, чтобы убить свободное время, убивая драгоценное время жизни, которого у меня остается все меньше. У меня нет семьи, которой нужно заниматься, нет друзей, с вытекающими из дружбы обязательствами. Это делает меня супермобильным и, вне рамок профессии, совершенно свободным. Если выдается свободная неделя, то я лечу, потом снимаю машину и еду куда-нибудь, где археологи со своими лопаточками и щеточками ковыряются в земле. Это мое хобби, развившееся из увлечения языками и историей. Геркуланум, Мегиддо, Троя. Я посетил эти заброшенные древние поселения. Места, которые выбрали люди, чтобы построить свои дома, прожить в них свои жизни, передать новым поколениям, чтобы те передали их в свою очередь. А затем разрушенные и заброшенные из-за вооруженного набега или природного бедствия. Прервавшаяся эстафета поколений. Алчная вечность, настигшая горстку разумных существ, как волчица, идущая по следу. Здесь когда-то пульсировала жизнь. Теперь остатки зданий похожи на части обглоданного скелета. Плоть, которой являлись люди, их единства, со множеством плотно подогнанных мелочей быта, исчезла. Но восстанавливая их облик по ничтожным крупицам, я чувствую их и свое родство. Я их понимаю. Возможно, нет во мне ничего от древнего патриарха, который после многих дней или лет странствия поворачивается к идущим за ним спутникам и объявляет, что путь подошел к концу. Он нашел то, что искал. Вот земля, которая их желает, незанятая никем, девственная. Она дает скитальцам обетование, что станет родиной для их детей и внуков, и череда счастливых поколений не пресечется. Но никто не знал, как оно будет в действительности. А я уже знаю. В этом мое преимущество перед ними, что я знаю о них главное: чем все закончилось. А чего я не знаю с легкостью дополняет воображение. То, на что я склонен полагаться сильнее чем на так называемые факты. Воображение – главный инструмент научного познания, так считал Гете. Но этот инструмент надо выковать, натренировать. Воображение не всякого человека годится для поисков истины. Хорошее воображение очень точно. Оно бьет в десятку. Я порой воочию вижу, тех чьи подошвы ног касались этой земли раньше моих на тысячи лет, или даже на тысячи тысяч, когда земля была еще свобода от людей. Вдумайтесь, везде, где сейчас есть люди, их раньше не было. Они когда-то пришли в эти места в первый раз! Я, в отличие от них, странствую по уже обжитому миру, где поделен каждый клочок земли. И каждый клочок земли замаран множеством событий. И, что еще хуже, множеством трактовок этих событий. А там, где есть множество, толпа, нет ничего ценного, ничего сакрального. Найти себе единомышленников, спутников среди современников, в большинстве своем топящих свой страх перед небытием в ничтожных делах и тупых развлечениях, мне трудно, труднее чем тем, первым людям. В конце концов, я всего лишь пытаюсь сберечь иллюзию того, что мои жизненные странствия не были напрасными, что я пришел к их законному концу, и, там, где я сейчас живу, есть земля обетованная для моего народа, состоящего из меня одного. Эта мысль немного согревает меня и оправдывает мой исход из родины.