– Вас, майор, обвиняю не я, а сотни людей, дети которых из-за вас остались сиротами.

– О боже! – простонал майор.

– Честь немецкого офицера требует, чтобы я немедленно сообщил об этом высшим органам…

– Барон!.. – Шульц схватил Генриха за руку, готовый ее поцеловать.

– Но… – нарочно затянул фразу Генрих, – но я никому ничего не скажу. И не только потому, что мне жаль вас и ваших родных. Буду откровенен, я не хочу, чтобы обо мне сложилось мнение, что я выдал вас из мести. За ваш неосторожный намек на совещании в штабе. Вы понимаете меня?

– О барон!

Еще не оправившись от пережитого страха, Шульц, казалось, потерял разум от радости.

– Итак, вы не забудете услуги, которую я вам оказываю?

– Я буду помнить ее вечно и готов отблагодарить вас чем угодно! – воскликнул Шульц.

– Вы, конечно, понимаете, что не может быть и речи о денежном вознаграждении, – брезгливо сказал Генрих. – Но не исключена возможность, что и вы когда-нибудь окажете мне товарищескую услугу, если в этом возникнет надобность. Согласны, майор? Договорились?

– Я с радостью сделаю все, что в моих силах.

– Но если вы хоть раз разрешите себе задеть мою честь офицера немецкой армии…

– Боже упаси, барон. Никогда и ни при каких обстоятельствах!

– Ну, вот и хорошо, что мы договорились. А вы хотели прибегнуть к оружию.

Шульц бросил взгляд на револьвер, потом на открытый еще альбом и криво улыбнулся. Он хотел о чем-то спросить, но не решался.

– Я понимаю вас, майор, и обещаю, если увижу, что вы держите слово и окажете мне какую-либо услугу, я верну вам это фото. Ведь вы об этом хотели меня спросить?

Майор молча кивнул головой.

Вернувшись домой и сбросив мундир, Генрих вдруг вспомнил о своем обещании зайти к оберсту. Он сделал движение, чтобы натянуть мундир, с минуту колебался, потом с силой швырнул его на кресло. Нет, он не в силах сейчас даже пошевельнуть пальцем. Спать, немедленно спать, чтобы отдохнули натянутые до предела нервы.

Но заснуть в этот вечер Генрих долго не мог. Альбом майора Шульца стоял перед его глазами, словно он вновь перелистывал страничку за страничкой.

«Документы великой эпохи», – сказал Шульц про эти фотографии. Да, документы, но документы обвинительные, и, возможно, когда-нибудь все увидят альбом майора Шульца.

Известие о том, что корпус, понесший тяжелые потери, будет переведен во Францию, а на его место прибудет другой, быстро распространилось и, понятно, взволновало всех офицеров. Об этом говорили пока шепотом, как о великой тайне, но все ходили возбужденные, радостно взволнованные. Правда, откуда-то стало известно, что часть офицерского состава оставят на Восточном фронте, и это немного нервировало, рождало чувство неуверенности. Но офицеры успокаивали себя и друг друга тем, что это касается лишь фронтовиков, а не работников штаба.

Всеобщее возбуждение улеглось лишь после получения официального приказа командования о передислокации корпуса.

В этот же день Бертгольд вызвал Генриха, чтобы сообщить ему эту радостную новость.

– Наконец приказ пришел. Итак, мы едем! Честно говоря, я уже побаивался, что нас оставят здесь…

– Будут какие-либо поручения в связи с отъездом, герр оберст?

– Тебе придется поехать на станцию и проследить за погрузкой имущества нашего отдела. Надеюсь, что двух дней тебе для этого достаточно?

– Надеюсь.

– Но я вижу, что тебя не очень радует весть об отъезде. Может, скажешь мне, почему ты так мрачен последние дни?

– Мне не очень хочется покидать Восточный фронт.

– Ну, знаешь, у тебя очень странные вкусы.

– Я просто думал, что благодаря своему знанию русского языка, русских обычаев и общей обстановки в России я буду более полезен именно здесь.