Из нагрудного кармана ночной рубашки Чарльз достал носовой платок. Отер ей щеки, сегодня утром показавшиеся ему более впалыми, чем обычно, и всмотрелся во множественные морщинки, разветвляющиеся к вискам и, поскольку в них скопилась влага, напомнившие ему дельту реки.

– Как же мне перенести разлуку, когда нет никакой надежды?

Чарльз молчал.

– Уже сколько лет ты провожаешь меня лишь до входа в церковь. Доставишь мне удовольствие? В следующее воскресенье войдешь туда со мной?

– Ах, Эмма.

– Ну пожалуйста!

– Что это изменит?

– Бог увидит, что по крайней мере ты стараешься. – Эмма стала настойчивее.

– Я старался всю жизнь.

Эмма молчала.

Чарльз молчал.

Эмма принялась аргументировать, а Чарльз испугался ее слов, поскольку, как всегда в такие моменты, чувствовал, что она загоняет его в угол.

– Мне кажется, твои исследования подвели тебя к тому, что ты любую проблему рассматриваешь с научной точки зрения. И со всеми твоими голубями, раками, шмелями и червями у тебя не хватило времени и терпения поставить другие важные вопросы. Да вообще обратить внимание на тревоги близких.

Чарльз молчал.

– Но я надеюсь, ты не считаешь свое мнение окончательным.

Чарльз молчал.

– Как бы мне хотелось, чтобы привычка исследователя не верить ни во что – вообще ни во что, пока оно не доказано, – не слишком сильно повлияла на твою душу. Я говорю о том, что нельзя препарировать так же, как морских уточек.

Чарльз вздохнул.

– Чарли, мы уже старые. У нас не так много времени. Ты добился всего, чего хотел. Бог простит тебе, если ты обратишься к Нему. Он будет милосерден, если ты даже сейчас поднимешься, чтобы найти Его.

Чарльз закашлялся и потуже затянул шаль на горле. У него замерзла и голова. Он коснулся макушки, будто проверяя ее температуру, потом несколько нетерпеливо сказал:

– Ах, Эмма, в таких вопросах я полная бездарь.

– Но тебе не требуются никакие таланты. Награжден будет всякий, кто ищет.

Чарльз молчал.

– Дорогой, ты ставишь крест на нашем будущем! На всем, что тебе тоже важно! Или ты не хочешь увидеть свою дочь Энни, меня?

Чарльз молчал.

– Разумеется, я не могу доказать тебе, – Эмма недовольно растянула «доказа-ать», – что нас ждет рай. Доказа-ать – в твоем холодном, естественно-научном понимании. Но дело не в этом. Пойми же наконец, в вопросах веры дело не в доказательствах.

Через некоторое время она с непривычной горячностью, устремив глаза на потолок, воскликнула:

– Господи, помоги, да пусть же меня услышит собственный муж! – И глубоко вздохнула.

Чарльз смущенно заверил ее, что внимательно слушает. На самом деле больше всего ему хотелось бежать. Эмма разошлась.

– Для меня несомненно, что в момент смерти мы опускаем ручку двери, ведущей в другую комнату. В божественное пространство, одаряющее нас вечной жизнью. Но для тебя, если ты отвергаешь Откровение, дверь навсегда останется закрытой. Всякий, кто не признает божественность мира, будет изгнан, изъят из вечной жизни. Когда-то Библия столько для тебя значила, ты изучал ее.

Чарльз молчал.

Эмма заломила руки и в отчаянии принялась тереть их. Вышел нестерпимый для Чарльза звук. Вроде шуршания сухой листвы. Ему было холодно.

– Если ты не разделишь ее со мной, вечная жизнь для меня не дар, а вечное наказание.

– Ах, Эмма, голубка моя.

Чарльз коснулся миниатюрной вышивки у нее над сердцем, заказанной им давным-давно. Точнее, в «эпоху кошмара» – выражение Эммы – в те далекие пятидесятые годы, когда Чарльз работал как одержимый и больше всего остального на свете его окрыляло разведение голубей. Пока Эмма спорила со священником Дауна, можно ли по воскресеньям вышивать, Чарльз работал даже в Рождество и на Пасху. Ибо, дабы подкрепить теорию эволюции, должен был доказать, что природа осуществляет мириады крошечных изменений, и утратил при этом всякое чувство меры.