Оля и Аня крутились около большого старинного зеркала. Его потемневшее стекло искажало отражение. Лица выглядели старше и строже, фигуры вытягивались. Под потолком покачивалась паутина, балки, выкрашенные белой краской, потрескались и теперь нависали хмурыми арками. Дом требовал ремонта. Раньше здесь располагались классы художественного училища. В аудиториях сохранились огромные окна, остатки фресок и разваливающаяся лепнина. Здание отапливалось из кочегарки и насквозь пропахло сладковатым дымом. Сейчас дом отдали под психологический факультет маленького частного вуза, директором которого был друг Аниной мамы. Маргарита Викторовна подрабатывала в нем, по выходным читала лекции по анатомии и физиологии для заочников. Сейчас на улице под раскидистым старым дубом накрывали большой стол в честь ее дня рождения. На льняных скатертях красовались стеклянные блюда полные ранней клубники и румяной черешни. По углам стояли круглобокие зеленые бутылки с шампанским и вытянутые синие с белым вином. Около мангала колдовал симпатичный мужчина в белой футболке: он махал над шашлыком пластиковой дощечкой, поливал из бутылки водой раскалившиеся и попыхивающие искрами угли. На небольшой покачивающейся тумбочке мамины подруги нарезали овощи и зелень. Тихо играла музыка и в такт с ней чирикали птицы.

Аня обожала бывать в этом месте, ей казалось, что у дома есть своя душа. Ожидая маму, чаще всего она сидела за облезлой желтоватой испещренной зазубринами партой и рисовала. Остро заточенный карандаш штришок за штришком выводил ласточек и голубей, сидящих на проводах.

–У твоей мамы много друзей, – заворачивая косу вокруг головы, заметила Оля.

– Очень, – отозвалась Аня, – мне иногда кажется, что она знает весь город.

При этих словах она закружилась, разглядывая, как летает ее юбка в зеркальном отражении.

– Что ты делаешь? – с удивлением глядя на нее, спросила Оля.

– Танцую, – хихикнула Аня, -видишь, как летает? Обожаю нарядные платья, жалко, что в них все время нельзя ходить. Вот повезло же тем девушкам, которые жили в 19 веке! Я недавно в Третьяковку с мамой ездила, там на картинах женщины в таких струящихся нарядах, с лентами, золотом, мехами. Один портрет особенно хорош был «Неизвестная», кажется, называется. Крамской написал. Там барышня в открытом экипаже. Божечки, какой у нее наряд: бархатное платье, шляпка с перьями, шелковые перчатки, а как смотрит- царица! Помнишь, у Пушкина:

«Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов,

Его тревожить и пленять

Любезной живостью приветов,

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной…

Ты рождена для неги томной,

Для упоения страстей…»8

– Да ну тебя, – рассмеялась Оля. Ей казалось забавным Анино умение находить во всем любовные знаки.

– Какая ты не романтичная, – обиделась Аня, снова поворачиваясь перед зеркалом, ее лиловая юбка взметнулась солнцем, – а я ужасно хочу на бал! Чтоб вальсировать, вальсировать, вальсировать, – сказала она и на цыпочках пошла по широкому коридору, плавно покачиваясь, придерживая уголок подола, раскланиваясь с кем-то невидимым, стреляя глазами то вправо, то влево.

Оля снова рассмеялась, Аня напоминала ей болонку из советского мультика «Пёс в сапогах».

– Чем это вы тут занимаетесь? – спросила Маргарита Викторовна, поднимаясь по резной старинной лестнице. Ступени слегка поскрипывали, выдавая возраст дома. Она держалась рукой за тонкие перила, за ее спиной сквозь изумрудную листву било яркое, ослепительное солнце. Оно оттеняло фигуру женщины, окутывая ее таинственной дымкой. Оля поразилась статью и безупречной осанкой Аниной мамы.