А о клубе Ваньша мечтал. Он бы стал там стихи читать, например, Некрасова, а лучше Есенина, в каком-то старом журнале его стихи про деревню – сердце захватывает. Или организовал бы постановку, да не по пиессе какой-то, а сам придумал бы. Дед Федот ему много удивительных историй рассказал, половину можно разыграть в ролях.

Звонок заставил вздрогнуть. Ваньша давно к нему присматривался, знать, на доброй тройке под дугой висел этот колокольчик: большой, блестящий, и звук громкий, призывный. Не ехал ли Чехов на свой Сахалин под таким колокольчиком? Мог бы, хотя он через Ишим, но и там наши ямщики могли быть. А может гнали в глубь Сибири колодников, и он под дугой на старой конвойной кляче помогал им: «Динь-бом, динь-бом!».

Колоннами стали заходить в классы, Ермак перемахнул через ограду и скрылся в кустах черемухи. Быстро переоделся, и на озеро. Одежонку скинул, сначала пошел, потом поплыл к дальней тычке, выдернул, аккуратно подплыл ко второй. Одной рукой грести неловко, да и сетка из ниток, намокла, тяжелая. Когда на ноги встал, полегче. Выволок на траву, тряхнул сеть, вместе с травой выпали караси – большие, желтые, плавники ярко красные. Сложил крупных в мешок, а мелочь легонько покидал в озеро: «Пусть растут!».

Рыбу и сетку принес домой, сеть развесил сушиться, а рыбу спустил в погреб, надо в школу сбегать, узнать, что там на завтра. На полдороге встретил кучку новеньких из Вакариной, помятые, с синяками и ссадинами. Один, худой и белобрысый, перегнулся через прясло, кровь капает из носа. Увидел своих, стоят, Ермака побаиваются. Он махнул рукой, чтобы шли сюда. Подошли, поулыбываются. Ермак было замахнулся, но никого не ударил:

– Сказал же еще утрось: не трогать, дразнить тоже нечем, они хоть и хохлы, но наши.

Подошел к мальчишке, который наклонился у плетня и пережидал кровь, капавшую из разбитого носа.

– Ты откинься на спину, скорей присохнет. Как зовут?

– Васька.

– А я Ванька, Ермаков фамилия. Полежи. – Сам присел рядом на корточки. – Скажи своим, что больше никто не тронет, наши вообще-то не драчливые, видно, нынешним днем на солнце пятна.

– Кто на солнце? – переспросил Васька.

– Возмущение в природе, я читал, пишут, что на психику действует, дураком человек делатся.

Васька приподнялся на локоток:

– Ермак, который на диком бреге, тебе не сродственник?

Иван небрежно пожал плечами:

– В своих, должно быть, фамиль так просто не образуется. Твоя какая фамилия?

– Кныш.

– Это по-каковски?

– А я знаю?

– У бати спроси. А вообще-то надо бы в книгах поискать, есть такие, в которых каждое слово разъямачено. Ну, ладно, нос присох, пошли. Ты где на квартире стоишь?

– У бабки Алферихи.

– В соседях будешь, только с бабкой тебе не повезло, ведьма. Я к ней в огуречник нынче залез, а она с дрыном поджидала, исполосовала мне спину, до тех пор драла, пока через плетень не перескочил. – Ваня весело засмеялся. – А дома мать добавила, со всех сторон бедному Ваньке прибыль!

Летом 1942 года Ермаков получил повестку явиться в военкомат с вещами и трехдневным запасом питания. Поехали на Восток, даже слушок прошел, что охранять страну Советов от японцев. Но в Омске дали команду выйти из вагонов и построиться. Пешим порядком повели по городу. Иван заметил, что люди останавливаются и взглядами провожают нечеткий строй. Каждый видел через них своего, родного, и каждый – верующий и не очень – молча благословлял этих ребят. Никто тогда не знал, что из этого года призыва в живых останутся двое из десяти.

Ермаков зачисляется курсантом Второго Омского военно-пехотного училища. Курс обучения – ускоренный. Это значит, что кроме сна и приема пищи – все время только учебе и учениям. На общем построении начальник училища полковник Киселев, уже хлебнувший войны и направленный после ранения воспитывать молодых офицеров, сказал: