Грязнов сразу же умчался, завидев нужных ему людей, и его пегий затылок замелькал где-то у входа в мужской туалет. Очевидно, он разумно предположил, что, чем гоняться за каждым в отдельности, гораздо мудрее устроить глобальную западню, к тому же человек, спешащий на толчок, вряд ли станет растекаться мыслью по древу, да и эмоции в такой момент уходят из-под контроля владельца.

Турецкий с некоторой брезгливостью отметил, что футбольные боссы и прочие важные чиновники, имиджа ради благосклонно относящиеся к спорту, чинно и отдельно восседали за двумя столами, составленными буквой "Г". Чиновники были деловиты, словно на работе. У них без конца звонили мобильные телефоны, и официанты даже приносили им какие-то записки или письма. Нет, справедливости ради нужно было заметить, письмо было только одно…

Наконец кто-то сказал, что для перемены настроения нужно, как в семейной жизни, переставить мебель. Стали отодвигать столы, чтобы освободить пространство для странных телодвижений, именуемых у этой публики танцами, и участь эта не миновала даже чиновников.

Затем как-то незаметно и постепенно обстановка разрядилась, контроль ослаб, и все вдруг как-то разом нажрались до чертиков, под аккомпанемент вечно юных попсюков и попсючек.

И только Турецкий бродил как неприкаянный, не зная, куда приклонить свою буйную усталую головушку, явно чужую на этом празднике жизни.

– Выпьем? – незнакомка подвинула к нему высокий фужер с водкой и большое блюдо с заветрившимися уже бутербродами.

Турецкий посмотрел на потрескавшуюся ветчину, и стало ему ее жаль. Выпили не чокаясь, как на поминках. Незнакомка-то незнакомкой, однако Турецкий не мог отвязаться от мысли, что где-то ее уже наблюдал. Впрочем, когда дело касается женщин, подобные мысли размножаются как микробы. Так или иначе, он закусил это дело упомянутой ветчиной.

– Наталья, – представилась дама.

Турецкий сообразил, что надо отреагировать.

– Никогда не мог понять, – сказал он, – как правильно пишется: «Наталья» или «Наталия»?

Дама слегка округлила глаза:

– Честно говоря, понятия не имею.

– Как же так? – вполне искренне расстроился Турецкий. – Собственное имя – и не знаете…

– Это старая фишка. Еще с Раневской была такая история.

– Сомневаюсь, – пробурчал Турецкий. – Что-то сомневаюсь, чтобы она сомневалась по поводу собственного имени. Дескать, Наталья я или Фаина?

– Да нет, там другая история была. У нее какая-то поклонница попросила номер телефона. А она говорит: «Милочка откуда, я знаю?! Я его просто не помню. Я же сама себе не звоню».

Как Турецкий ни сдерживался, но все же захихикал.

– Вот так и я. К себе не по имени обращаюсь. А впрочем, можно же и просто Наташа. Наташа Гримм. Это фамилия такая, – объяснила она в ответ на удивленно вздернувшиеся брови Турецкого. – «Бременские музыканты»? Слышали наверно, это мои прадедушки…

– Которые из пяти?

– Авторы, авторы, сообразительный вы мой. Братья-сказочники.

– Тогда Александр. Турецкий. Это тоже фамилия.

– Выпьем за фамилии?

Выпили за фамилии, но безо всякого удовольствия – теплую водку да без горячей закуски. Как алкоголики-извращенцы.

Наташа Гримм была особой неординарной. Она, пожалуй, единственная в этом зале из дам «до сорока пяти» не принимала участия в соревновании «на ком меньше шмоток». Поскольку надета на ней была довольно длинная юбка и что-то большое и мохнатое вроде свитера – все эти новомодные названия типа пайты, сайты, гольфы и прочую лабуду Турецкий не знал и знать не желал. И под этим чем-то мохнатым угадывалась вполне и вполне достойная созерцания фигура, которую в отдельных ситуациях не грех и продемонстрировать. Остальное – это главным образом большие, в пол-лица, затемненные очки, черные с красноватым отливом волосы и хищная все-таки улыбка.