Глухая Кошмарина услышала Эминема. Хорошо еще, что она не понимает, о чем он поет. Я беру в руки трубу от пылесоса и стучу в ответ. Пусть знает, что она не одна на свете и что кто-то и о ней помнит и думает.

Поперестукивались мы с ней немножко – и я успокоился.

Вернулся на диван.

Даже в самых смелых своих фантазиях я и представить себе не мог, что буду сидеть один как перст в день своего тридцатидвухлетия…

С Мартой я познакомился больше трех лет назад, где-то после своего дня рождения, у Толстого. Она сидела такая у окна, ничего не говорила, только смотрела на все вокруг своими огромными глазами. А солнце садилось и очень старательно освещало ей волосы.

Гениальный образ! Что за кадр! Ничего лишнего вокруг. Голое окно, поднятая голова и плечи, пустой подоконник, в окнах напротив отражаются лучи заходящего солнца…

Роскошь!

Толстый на эту вечеринку пригласил чуть не сорок человек – я и сам бы так сделал, если бы у меня была такая квартира, какую он получил от родителей. В собственность. На тридцатилетие. Центр Варшавы, больше восьмидесяти метров. Я даже не хочу думать, сколько времени мне пришлось бы выплачивать кредит за нее, – я вынужден был бы жить долго, как попугай.

Марта сидела у окна, освещенная сзади, и присматривалась ко всем нам внимательно и подозрительно. Ну, это я тогда так думал, потому что потом выяснилось, что она главным образом следила за парнем, с которым пришла и который как бы немножко о ней забыл.

Но обо всем этом я узнал, понятное дело, потом.

Я сразу обратил на нее внимание. Не то чтобы она прямо-таки бросалась в глаза, нет – просто она как-то отличалась от остальной толпы. Она вызывала у меня ассоциации с… горлицей.

Я когда-то снял четырехминутную короткометражку о горлицах.

Засел в саду у Яцека, пялился вокруг, был май, на газоне лежал здоровый боксер. И вдруг на этот газон прилетела горлица. Пес поднял голову и… ничего, и горлица тоже ничего. Посмотрела на пса и начала что-то склевывать с земли. Два шага сделала, остановилась, снова посмотрела на собаку. Через минуту на расстоянии буквально двух метров села другая горлица – в отличном свете, сзади освещаемая лучами солнца, эти кусты зеленые сзади – бомба! И притворилась, что пса не существует, – а ведь всем известно, какое острое у птиц зрение. Обе стали пастись на травке, как овцы. Время от времени они останавливались и взглядывали на пса, без какого-либо напряжения, просто поднимали головы – и смотрели, потом снова что-то склевывали, разглядывали травку, кивали друг другу головками, снова клевали и снова поднимали головы, подходили ближе к лежащей собаке, потом снова отходили в сторону… Как будто мир принадлежал им и только им.

Горлицы – это не наши птицы, они к нам прилетают из Турции, на вид они довольно невзрачные, но я их люблю. Цвета молочного шоколада, только колоратка черная… и в них есть какая-то особая деликатность. Нежность. Что-то такое… целомудренное. Тонкий клювик, мускулистое стройное тело. Когда я наложил на эти кадры Пятую симфонию Бетховена, то даже матушка признала, что, цитирую: «Эти голуби даже ничего получились…»

Голуби!

Во взгляде Марты не было страха, в ее теле не было напряжения.

Она была такая… горлица.

Иолка тогда танцевала на столе в кухне с Толстым – хорошо танцевала, потому что она же уже довольно давно училась сальсе, все им аплодировали, смеху было немерено, а вот Марта одна не смеялась, только смотрела. И глаза у нее были как блюдца. Как у Джуди Гарленд в ее первых фильмах. И не только в первых.

Большие, темно-голубые глаза, да еще плюс черные ресницы и черные брови. И чуть более светлые по сравнению с бровями волосы, постриженные под пажа, блестящие, живые – без всякого там свинства намазанного. Когда она поворачивала голову – волосы ее слегка волновались, как будто были сделаны из тончайшего китайского шелка, и солнце на них бликовало. И на фоне этого окна она выглядела так, будто это место только ее и ждало многие годы. Красивый профиль, выразительный. Она опускала и поднимала голову свободно, так, словно вокруг никого и не было, кроме нее.