Ха, ха, ладно, это вообще нихрена не смешно, и они, конечно, тоже не засмеялись, только посмотрели удивленно, будто не поняли, зачем это было сказано, блин, Боже, ладно, лучше она заткнется.

«Да, лучше тебе заткнуться».

– У вас здесь всегда так многолюдно? – спросила Толстушка. Мышь через плечо обернулась в зал, но заметила только пару человек, сидящих под одному… ну, и группу подростков в углу: Давалку с Мажором их вечную свиту.

– Суббота. Выходной, – ответила Мышь, и Толстушка как-то неопределенно дернула плечами.

– А.

«Лучше тебе заткнуться. Она не с тобой говорила. И хвост тебе вчера показался. Потому что ты дурная».

– Я просто не очень люблю людей, – Толстушка отпила из чашки, и Хач передернулся, – особенно, когда много.

– Почему?

«Навязчивая, ой, какая ты навязчивая и надоедливая…»

– Ну, раньше бы сказала – не знаю, но на самом деле меня просто однажды в супермаркете потеряли. Прямо перед Новым Годом. Все эти полки высокие полки с банками, гремящие тележки, а главное, куча людей, и все бегут, бегут, ни на кого не смотрят, толкаются…

– Понимаю.

«Ни черта ты не понимаешь. Зачем делаешь вид, что сочувствуешь? Думаешь, твоя ложь не заметна? Ты не сможешь с ними подружиться. Тебе это и не нужно».

– Я стояла, – продолжала Толстушка, – вокруг были все эти люди, и мне было так страшно, что я даже не могла закричать. Слышала издалека, как мама зовет, но боялась, что, если подам голос, меня кто-нибудь схватит и утащит. Не хочу снова испытать то чувство.

– А я в детстве спалил квартиру, – сказал вдруг Хач, – с тех пор всегда проверяю плиту. И воду. И дверь. И ключи.

Они улыбнулись друг другу как-то грустно и слишком понимающе. Руки Мыши сами нашли салфетку и разорвали пополам.

– А ты? – спросил Хач.

– Что, я?

– Почему ты?..

– Тагарчик, помолчи, – оборвала его Толстушка, – мы же договаривались.

– Прости. Взять тебе что-нибудь?

Почему они все пытаются ее угостить? Она что, выглядит настолько жалкой?

«Не забывай, что ты из бедной семьи, тупица. И в Столовку не ходишь, потому что денег нет. И свитера одни и те же из года в год носишь. Ты действительно жалкая».

– Лучше не надо, – сказал Хач.

– Что?

Он взглянул на Толстушку, будто спрашивая разрешения, и осторожно коснулся руки Мыши под столом. Та едва успела сдержаться, чтобы не одернуться и не вскрикнуть. Это неожиданно, и грубо, и!..

– Не надо. Потом хуже будет, – он высвободил из ее пальцев хвост, который она, как всегда, сжала изо всех сил, раздирая чешуёй ладонь.

– Куда уж хуже, – просипела Мышь.

– Я его так однажды сломал.

Хвост испуганно рванулся из их пальцев. Мышь хотела пошутить, потому что в незнакомую компанию проще всего влиться, заделавшись шутником. Но у нее никогда не получалось. Ей не нравилось шутить, тем более, что никакого веселья она сейчас не испытывала – только ужас.

– И как?

– Тяжело. Так что лучше отпусти. Боль не принесёт тебе ни счастья, ни покоя.

Мышь послушно разжала руку. Ну вот. Теперь эти двое смотрели на нее. Толстушка хоть пыталась делать вид, что пьет, а Хач откровенно пялился. Будто она больная. Будто какая-то… да ладно…

– Да просто он… он с утра вообще не двигался, а сейчас… вот, – Мышь виновато показала им этого урода, обвившегося вокруг запястья. Она чувствовала себя такой ничтожной, жалкой и…

«Ладно, с этим ты ничего не сможешь сделать, гад».

Она чувствовала себя понятой.

– Так часто после жгута, – сказала Толстушка, – это нормально. Он еще не понял, что произошло.

– Нужно выдохнуть.

– Выпить чаю. Возьми ей.

– Да ладно, я не…

Но Хач уже ушел. Жалкая. Жалкая. Мышь разорвала салфетку снова, на четыре неровные части. Жалкая, но понятая. Просто замечательно.