– Хватит про девиц, – прервала его Марья Моревна, – сами знаем! Ты по делу говори!

– А описываемый период был просто мутным. Муть всплыла и поплыла, вроде этой, – Василий посмотрел на небо, уже наполовину затянутое черно-коричневым клубящимся туманом.

– А больше ничего не скажу, не знаю, – закончил речь Василий, – туристы про такую древность не спрашивают. Про нее – вон у вас Прохор-библиотекарь имеется.И мышь эту – гоните. Они – мыши, хоть и в очках – но смутья-я-ны!

Василий кивнул на старичка Прохора и уселся, обернувшись хвостом. Замолчал.

Прохор внимательно посмотрел на листок, понюхал его, лизнул:

– Ничего не разобрать. Вроде залито чем-то. То ли краской типографской, то ли эликсиром? Но не моим, я свой и через тыщу лет учую.

Василий поднялся, прошагал к Прохору, ткнулся носом в листок. Потом удалился к кустам, обернулся прежде, чем скрыться:

– Рыбу заворачивали. А еще… Впрочем, при молодых, – он пошевелил хвостом в сторону Джона и Василисы, – об этом не стоит. Спать не будут, кошмары замучают. Плахи, топоры…

– Ладно, – пробурчал Батя, – кто старое помянет… Что дальше?

– Дальше, то есть раньше, год 1924. Пишут, мол, умер некий Ленин.

– Помню, – хлопнула в ладоши Василиса, – тот, который всегда молодой! Мы песню пели!7

– Тут вот в газетке фото имеется – очередь куда-то длинная. А на другой стороне, – Прохор перевернул лист, – про прадеда вашего, Трофим Трофимыч, Нестора Ивановича…

– Обожди, и далеко не убирай, – Батя остановил старичка Прохора, собравшегося углубиться в чтение, – потом почитаем. Дальше-то что?

– А дальше-раньше, дальше-раньше, – забормотал Прохор, – год 1825. Снова политическая неопределенность, неразбериха по-нашему. Восстание в Санкт-Петербурге. По древнему обычаю подавлено. Цари что-то менялись. А перед ним, в году 1724 – царь Петр Первый простудился и помер. Много чего сделал, много еще к чему готовился, но вот – никто не ожидал, а он помер.

Батя поднялся, насупил брови. Поправил на шее медальончик с портретом предка, кивнул старичку Прохору, мол, продолжай, а сам направился к дому.

– Пойду, проведаю кое-что, – сказал Батя, бренча в кармане широких штанов ключами от арсенала.

– Да-да, проведай, – ответил старичок Прохор, – смажь там, чего надо, глядишь, и про нас что-нибудь напишут. Чтоб, значит, знала молодежь, где корешки, а где вершки.

Он вспомнил, что пропустил момент пригубить эликсиру, наспех глотнул, достал очередной листок:

– А вот настоящее смутное время, век семнадцатый….

Но тут от калитки послышались бодрые голоса. Василиса посмотрела поверх смородиновых кустов, всплеснула руками и побежала навстречу.

– Как раз к ужину поспели, – довольно сказала Марья Моревна, хлопнула в ладошки:

– Эй, девоньки, на стол собирайте! А вы, – обернулась она к старичку Прохору и Джону, – складывайтесь обратно, да сундук на место.Неровен час, польет, подмочит историю.

Из-за кустов показалась хохочущая компания. Иван шел широко, к нему ластилась Василиса. За ним вышагивал здоровяк Илья Муромец с сеткой от пчел за поясом, замыкал шествие Петька, подрыгивающий, хлопающий себя по бокам, что-то пытавшийся рассказывать сквозь смех, который не мог сдержать. Под ногами путался Колобок, на ходу слизывающий длинным языком ягоды с кустов.

Утолив первый голод, начали рассказывать.

Иван показал на длинного Петьку, мол, пусть начинает. Петька и начал.

– Командировали меня в Африку, намаялся я там, заслужил отдых. Плыву в обществе сослуживцев по морю. Вода синяя, катерок белый. Кораллы красные в прозрачной воде. Решил поплавать, понырять. Дело знакомое – на речке вырос.