Закусывали мелкой рыбёшкой, которую милиционер днём глушанул в речке электрическим разрядом от одолжённого в лагере генератора, и которую потом приготовила фельдшерица-повариха-жена директора.

Группа старшеклассников подошла к Шаваршу с челобитьем, чтобы позволил устроить танцы и тот милостиво соблаговолил отодвинуть отбой на полчаса.

Я улучил момент спросить Рузанну где Ашот, она ответила, что тот уже спит в палатке и вызвалась пойти разбудить, но я сказал, что не надо.

Старшеклассники отошли к костру – вытанцовывать под музыку из колонки на соседнем с лампой дереве.

Мне поначалу показалось странным, чего это они, все как один, танцуют спиной к руководству, но затем догадался – каждый выплясывал с собственной тенью, отбрасываемой в поле светом лампы.

Потом директор повелел выключить генератор и удалился в брезентовую опочивальню…

К неспешно тлеющему в костре бревну, мелкими группами просочились отдыхающие старшеклассники, чтоб, под присмотром негласно сменяющихся воспитательниц, стращать друг дружку жуткими рóссказнями и ухохатываться над извечными анекдотами до часу или двух по полуночи.

В час ночи я согласился уйти спать на свободную раскладушку в мальчукóвой палатке, поскольку на рассвете мне нужно было выходить, чтобы успеть на проходящий через Сарушен автобус до Степанакерта…

Через много лет – совсем недавно – я спросил Ашота почему он так и не подошёл ко мне в тот вечер. Он ответил, что о моём приезде узнал лишь на следующий день, когда меня уже не было в лагере.

На мой вопрос о печеньи с конфетами, что просигналили в тот вечер о моём приходе, он недоумённо пожал плечами.

Эмку я не виню: в шестилетнем возрасте втихомолку слопать печенье, нежданно подвернувшееся на фоне лагерного пайка – вполне уместное проявление здорового эгоизма.

Вот только жаль Ашота. Каково это: вырастать с мыслью – которую давно похоронил и не помнишь, но которая всегда с тобой – что отец не захотел к тебе подойти?..

С тобой – одним тобой из всей семьи – отец не захотел повидаться.

Но, как говорится, дело прошлое или, повторяя мудрое изречение моей последней тёщи, Эммы Аршаковны:

– Кьянгя ли!

Что-то меня малость припечалило это уединённо роскошное местечко. Ладно, не хрен тоску нагонять.

Повалялись, а теперь пособираем венвильно дозволяемый сушняк и валежник…

Не углубляясь в крутосклонные заросли, я прочёсываю кусты и деревья вдоль кромки поля, вытаскиваю на коровью тропку здесь сломленный сук, там сухостой.

Метров через триста я поворачиваю обратно и возвращаюсь,  по ходу подбирая  в охапку набросанное на тропу топливо; сколько смогу уволочь за один раз.

Следующие ходки получаются короче, и совсем краткая.

Теперь остаётся наломать дров для костра, где буду печь «пионеров идеал-ал-ал…»

Делать это приходится голыми руками, поскольку из оружия при мне и ножа даже нет.

Иногда люди изумляются такому легкомыслию и начинают стращать меня дикими зверями или разбойниками, но за всю историю моих ежегодных уходов на волю мне встречались только лисицы и олени, да пару раз медвежьи следы, а разбойникам я и нафиг не нужен.

Впрочем, без нападения не обошлось.

При ночёвке в окрестностях деревни Мекдишен я залёг спать под кустом, укутавшись поверх спального мешка синей искусственной рогожкой (совершенно непрактичная хрень – в дождь секундально промокает, но в ту пору палатки у меня ещё не было), и где-то к полуночи на мой ночлег наткнулись два волкодава – охрана возвращающегося в деревню всадника.

Ух, и взлаяли ж они у меня над головой!

Подъехавший с фонариком хозяин тоже изумился такому явлению в родных местах, но синий куль ему проорал, что он турист из Степанакерта, и поскорей отзови своих гампров.