Ему понравилось все: и диван, и кресло, и письменный стол – исключение составлял, пожалуй, портрет… что-то отталкивающее таилось в цыганистой красоте – случай убедиться в том не замедлил прийти. Едва Чужая (так, едва взглянув, окрестил самку Филя) заполонила райское пространство инородными запахами, как оно уменьшилось, сузилось, потускнело, и даже бог, его безупречный бог стал в зауженном сем Эдеме будто б уязвимым, и потому выстрелившее в воздух «аллергия на шерсть» ввело бога в ступор: он посмотрел сначала на Филю, потом на Чужую, потом снова на Филю… И все-таки он был богом, и у него было слово, и Филя, не понимавший до конца смысл божественных его речей, изо всех сил старался перевести их на свой собачий язык: пусть не шибко изысканный, но все же вполне, как сказала б Паллна, поэтичный, а уж она-то в собачьей лингвистике толк знала… Впрочем, о чем это все?.. Склероз, рыкнул Филя и, положив лапы на подоконник, устремил взгляд на занесенный снегом двор. Думал, конечно, о самом главном: он – дворянин! – знал, что бог его отличался от всех других богов тем лишь, что никогда не перешагивал через своего дальнего (с ближними все как-то не складывалось), – и он, Филин бог, был бы, возможно, безгрешен, кабы не сотворил себе однажды богиньку, сотворившую себе однажды аллергию на шерсть…

Портрет, впрочем, через какое-то время из рая исчез: «Любовь должна прощать все грехи, но не грех против любви» – прочел бог и, захлопнув книжку, поставил на стол штоф – наподобие того, к которому прикладывался некогда Пал Петрович, – ну а Филе дал заварных пряников с вишней – по вкусу точь-в-точь таких же, что и фирменный пирог Паллны. В общем, когда бог напился, а Филя – наелся, оба не заметили, как уснули, а когда проснулись, увидели на полу свиток и переглянулись. Сломав печать, бог развернул бумагу: в ней – Филя навострил уши – говорилось о том, что скоро «пятых» двуногих сменят «шестые», ну а таких, как дворничиха, сдадут в утиль, на мыло.