Ближе к полуночи дом сверкал чистотой. Последнюю картину пришлось отнести на мансарду, очень отвлекала. Идеальный порядок радовал, но на душе висел камень, вернее груз, груз двести. Чтоб снять эту ноющую тревогу, пришлось воспользоваться услугами моего товарища «Маковского». Прикончив бутылку, я вырубился на чистом уютном диванчике. Но спать долго не пришлось. Кто-то ткнул меня в грудь, и я в ужасе проснулся. Пытаясь унять дрожь, я выкурил трубку и запил это дело новой порцией крепленого. Автобус мирно спал на столе, но краем глаза поглядывал на меня.

Надев легкую курточку и взяв бутылку пойла, я вышел во двор. В такие моменты лучше не размышлять, а делать, ведь мысли приводят к страху, а страх к ошибкам. Осторожно открыв калитку, взяв штыковую лопату, я потащил замотанный труп через дорогу. Оказавшись у кромки могучего, страшного леса, я остановился и тихо сказал:

– В доказательство моих слов, в доказательство моей дружбы приношу жертву вам.

      Отдышавшись, я потащил труп вглубь. Они, невидимые существа, угрюмо смотрели на нас, их безмолвие, как и молчание деревьев, было скорбно и таинственно. Прошел час, и яма глубиной полтора метра была готова. Сев на её край и откупорив бутылку «Маковского», я обратился к Славе:

– Прости за то, что убил тебя. Сейчас твое тело упадет в эту яму, и никто никогда не узнает, что произошло. Это будет уже моим секретом. Обещаю, я унесу его в могилу. Знаешь, Слав, я пока не совсем понимаю, что происходит, но у меня хорошее предчувствие. Мне кажется, я не убил тебя, а поменял пристанище для твоей души. Через несколько дней в твоем теле устроят пир жуки и черви, а годы превратят его в обычный чернозем. Но ты будешь жить, мой друг, минимум столетия, а, возможно, если колесо истории будет благосклонно к полотну, то и тысячелетия. Проживи ты свою жалкую жизнь до старости, даже твоим внукам лень было бы убраться на твоей могиле, а правнукам воспоминания о тебе были бы попросту не интересны. Душа живет, пока ее помнят. Твоя душа на холсте.

Я задумался, глядя в темноту, затем, решив, что пора, столкнул Славу в яму. Тело глухо стукнулось о дно и сгинуло под толщей земли. По лесу протянулась заунывная песнь, а духи и сущности медленно покинули могилу. Допив бутылку до дна, я закидал место захоронения ветками и не спеша, без страха отправился в свою обитель, напевая, только что придуманную песню:

Слава, Слава, Слава,

Ждет тебя хрупкая дева

По имени Слава.

Ты её обними,

Да не погуби.

Льется эта песня от оврага до утеса, от ручья до болота, от пенька до дерева, от уст к уху, от духа к духу.

Солнечное утро. Нет тревог и видений. Непривычная чистота и огромный голодный кот. Я проснулся с чувством, что жизнь налаживается. Вспомнилось, как прекрасно просыпаться в белоснежной, пахнущей чистотой постели и знать, что счастье – это желание бежать на работу, желание остаться с любимой женщиной, желание двигать этот мир вперед и любить каждую его частичку. Словно факел, брошенный в бездонный колодец, это воспоминание осветило темноту и сгинуло с приходом тягучих мыслей о совершенном убийстве.

Новый день был посвящен написанию последней картины, сорок третьей по счету. Полотно со смертью моего гостя не входило в заказ. Я так и не осмелился еще раз взглянуть на него. С последней картиной пришлось повозиться несколько дней. Она была совсем не сложной. Я четко знал, что после того, как закончу ее, должны произойти события, которые изменят мою жизнь, сделают путь видимым и ровным.

Последние мазки, подпись, готово. Неожиданно для себя я заплакал. Слезы лились, не останавливаясь. Уже не в силах сдерживаться, я закричал. Боль, страхи и ужасы выходили из меня. Чего только не было за время заключения в маленькой даче на краю деревни, а может, и на краю целой вселенной! Казалось, я пережил страдания тысячи человек, приговоренных к смертной казни, их последние дни. Живя счастливой, в общем-то, обычной жизнью, я и представить себе не мог, что нет страшней того ада, что приносит собственное больное сознание.