– Как это? – Испугалась Вера.

– Все комуняки беженцами заделались. Забыли, как очко играло? Я один за победу еврейского оружия встал. Второй фронт открыл. Даже чокнуться было не с кем.

– Верочка Самсоновна, – обращалась Наташа. – Вы мою маму покойницу помните? Любовь Сергеевну? Я, если что, хочу из нее Евсеевну сделать. Вроде как в поезде перепутали. С войны, потому документов нет. Пойдете в свидетели?

– А разве так можно?

– Сейчас все можно. Вальку Морозову знали? Во двор к нам ходила. Она себе выправила. Тогда еще в Москве посольство было, стала евреям в очереди заливать, волнуется, что непохожа. Так, представьте, старушка вывернулась, божий одуванчик, хвать Вальку за рукав. Вы, девушка, – типичная. Представляете – Морозова типичная? Так я, если что, за Суламифь сойду.

– Молоко и мед. – Подтвердил Баламут. – Помимо других продуктов…

Тут Вера представила снег, сани, влекущие опальную боярыню к месту казни. – Может, не надо никуда…

Художница Галина Неледва

– Так ведь затеял, черт. – Наташа пригладила мужу седой чубчик. – А теперь дети. Только в Америку. Бизнесом хотят заниматься…

Наконец, из первого подъезда, выходившего на улицу, выехали все, и Вера навесила на входную дверь большой замок. Битва за безнадежный дом продолжалась.

Несколько раз заходил с приятелем Эрик. Он был армянин и жил в Варшаве. Когда-то Эрик занимался борьбой и расхаживал по квартире – невысокий, плотный, налитый бычьей силой. Душа его тянулась к Вериной живописи. Особенно нравились ее ранние работы, написанные в реалистической манере с присущим Вере сплавом темперамента и артистизма. Эрик мог купить Арарат (так он говорил), средства позволяли. Пока он разглядывал живопись, охранник сидел на кухне и пил чай. Зайти в комнату категорически отказывался (может, так ему было назначено) и сидел, погруженный в себя. Однажды спросил, бывают ли у Веры иконы.

В комнате за чаем Эрик говорил о Вере в третьем лице на удивительном горско-польском диалекте. Он почти дословно повторял Баламута.

– Я не понимаю, – говорил Эрик, обращаясь к общему приятелю, скульптору. – Что делает здесь эта женщина? Если эти чиновники не понимают, с кем имеют дело, их нужно гнать, как быдло. Как так можно? – Эрик косился на включенный обогреватель и возмущенно отмахивал рукой. – Я сейчас предлагаю, поехали. Будете у меня жить, работать, сколько хотите.

Вера смеялась., прикрыв рот рукой. Скульптор хмыкал.

– Я тебя прошу, – Эрику было приятно быть богатым и щедрым. – Я тебя прошу, – Эрик обращался к скульптору. – Дай ей моих денег, сколько захочет. Пусть работает без проблем…

Трагедии, впрочем, пока не наблюдалось. В комнате было опрятно и чисто. Из кухни несли вскипевший чайник. Но батареи оставались холодными. Отопление в пустеющем доме включать не спешили. И не положено. К тому же многие батареи были сняты, и включать, собственно говоря, было нечего. Скульптор, приехавший вместе с Эриком, привез третий обогреватель. Лиля Александровна утром долго отлеживалась под одеялами и вставала поздно. Обогреватели разгоняли теплый воздух, и он перемещался по комнате потоками, как течение Гольфстрим. Сильно перегружалась сеть, часто вылетали пробки, и проводка начинала трещать. Вера пугалась. Из дома она теперь надолго не отлучалась. К тому же у нее начали болеть суставы. Жизнь становилась совсем мрачной.

После института я часто ездила в село. Писала. Рисовала. У меня оттуда много работ. И осталась подруга Ефросинья. Я до сих пор с ее племянницей переписываюсь. Село называлось Велика Богачка, то есть, большая богачка. Дома было неспокойно, я волновалась и ходила на почту звонить. Днем никак не соединяли, говорили: – Приходите ночью. Тогда линия не так загружена.