По распятым во сне и забытым совсем».

Вадим Кузьмин.

Голое тело положили в гроб поверх кисеи. Формалина не пожалели. Белую блузку и брюки, разрезали на две половины и положили сверху, кое-как заправив края вдоль стенок гроба. Пиджак одели полностью. Правая рука была вывернута. Кисть загнута. Пальцы сжаты так, что фиолетовые ногти на несколько миллиметров впились в мякоть ладони. Даже меня на судебной медицине учили снимать трупное окоченение. Правая рука, бинтом, наспех привязана к левой. Ногти так и остались необрезанными, хотя я просил привести их в порядок.

– А вы за подушку, разве платили?

Я не стал спорить и второй раз все оплатил.

–Скажи, ты меня понимаешь?

–Да, – сдавленным выдохом вырвалось из неподвижного рта. Накрыв ее курткой, я помог довезти каталку до лифта.

На двадцать больных неврологического отделения была одна медсестра. С тяжелыми пациентами ночевали родственники. Посреди ночи мать могла разразиться смехом или истошным воплем от которого кровь стыла в жилах.

Я практически не спал. Мне было жутко.

Утром, оставив триста рублей санитарке, я уходил на работу. Это был самообман. Когда бы я не возвратился, памперс был полон, одеяло скинуто, а мать лежала на краю кровати.

Пока кормили через зонд, еду можно было контролировать. Затем, когда мать начала глотать, все что я приносил, к вечеру исчезало.

– Через неделю день города и мы работаем по скорой. Будем принимать гостей, – сказала заведующая отделением.

– Вытрезвитель для чиновников.

– Вот направление на освидетельствование для инвалидности. Да, и не забудьте встать на учет по месту жительства.

Участковый терапевт Одинцов опоздал на двадцать минут. Неспешно переоделся, накормил местного, рыжего кота, перекурил с окулистом и пригласил меня.

Пока я доставал бумаги он смахивал пыль со стола. Над столом висела ксерокопия гравюры с картины Беклина «Остров мертвых». Вероятно, хозяин кабинета причислял себя к великим поклонникам этого художника. Мне стало любопытно, к кому он больше благоволил: к вождю мирового пролетариата или ефрейтору пятнадцатого баварского полка.

Двадцать минут он изучал эпикриз. Когда прекратил читать и снял очки, то по его измученному, новой для него информацией лицу, было видно, что он ничего не понял и в случаи чего не сможет даже что-то посоветовать, не говоря уже о какой-либо помощи.

– Сколько ей?

– Пятьдесят два.

Опустив уголки рта, и выпячив губы он промямлил.

– Ничего менять не будем.

Александра Сергеевна была добродушной, дородной, широколицей женщиной пятидесяти лет, с явно заметным малороссийским акцентом, воспитанной на свежем воздухе, русском мате и детективах Дарьи Донцовой. Как и у воспетым Сааведрой оруженосце, ее речь изобиловала неуместными пословицами и оговорками. Отсутствие медицинского образования и опыта ухода за лежачими больными она компенсировала превосходными кулинарными способностями (такой пиццы я никогда не ел), эмпатией(к матери она относилась как к сестре)и трудолюбием (пол в квартире давно так не блестел). Раз в две недели, на выходные, она ездила в общежитие к дочери, которая училась в Авиационной академии. В эти дни с матерью оставался я.

Она была как ребенок. Ребенок который никогда не вырастет, не начнет сам есть, ходить, говорить. Она мотала головой, капризничала и отказывалась есть. Суп со слюной стекал по подбородку. Я отбросил ложку, опрокинул поилку и в отчаянии занес руку. Мать вперила в меня свои темно-карие глаза, протянула к лицу здоровую руку и дотронувшись кончиками пальцев до моей щеки завыла. Я отпрянул назад. Стул опрокинулся и я навзничь упал. Она все понимала. Она выла за нас обоих.