Главной темой художников этого направления стало противопоставление сакрального и профанного. Главной задачей – создание индивидуального сакрального языка. Гегелевская формула свободы как осознанной необходимости воспринималась как рабство. Ей противопоставлялась свобода как открытие возможностей, воление и даже волюнтаризм; так одна крайность оборачивалась другой.

Это была первая идейная русская художественная группировка, внёсшая серьёзный вклад в мировую копилку и оказавшая решающее влияние на дальнейший ход событий в отечественной культуре.

Лидером этого движения можно смело называть Илью Кабакова. Это был в ту пору настоящий русский Кьеркегор, а на мой взгляд, русский абсурдист Бекет*.

* У Евгения Барабанова есть на эту тему изумительно интересное исследование.

О Кабакове я впервые услышал в 1968 году. В тот год московский искусствовед Мюда Яблонская взяла на себя заботу водить художников по мастерским своих знакомых. Это было тогда очень нужным делом, большое ей спасибо за это. И вот однажды приходит в нашу мастерскую взволнованный Косолапов и говорит, вот, дескать, ходил вчера к некоему Кабакову.

Ну и как, спрашиваю я. Не знаю, чепуха какая-то, отвечает Косолапов. А через неделю он влетает ко мне в мастерскую и заявляет, что Кабаков – гений, а мы занимаемся чёрт знает чем.

Основной интерес Кабакова – это абсурд низового быта. Это та трясина, которая окружает и засасывает тех, кто послабее. Сакральная позиция, в которой находится личность, то есть авторское «Я», находится вне текста, но незримо присутствует как свидетель.

Кабаков как истинный экзистенциалист никогда не идёт на лобовые решения, он оставляет ситуацию открытой для интерпретаций, таким образом вовлекая зрителя в сотворчество.

Пивоваров78 – типичный кьеркегорианец, где одиночество возведено чуть ли не в главный принцип свободного существования. Это не страдания одиночества, как было бы у романтиков, а наоборот, утверждение одиночества как истинного бытия.

У Пивоварова мы также сталкиваемся с очень знакомой русской темой, идущей от Достоевского, столь любимой классиками экзистенциализма – это жизнь подпольного человека. В одном из его альбомов в подвальном окне лист за листом мелькает какая-то усечённая жизнь. Узкая щель окна отрезает верхнюю часть событий. Изображение разворачивается во времени. Приём альбома – находка художника, которая стала очень популярной в этом кругу. Пивоваров, как и Кабаков, абсурдизирует свои сюжеты, делая их загадочными и открытыми для интерпретаций.

Олег Васильев – совсем иной художник. Чудный, тончайший, на грани невозможного, он создал мир такой вроде бы знакомый и такой призрачный, совершенно нереальный. Его самоощущение скорее дзен-буддистское*.

* Надо сказать, что Москва на рубеже десятилетий страстно увлекалась индийской философией. Лекции профессора-индолога Пятигорского в МГУ проходили при битком набитом зале. Издавалось много книг на эту тему.

Человек тончайшей нервной организации, Васильев очень остро ощущает и умеет передать в своих картинах хрупкость бытия. Его пейзажи, написанные на чёрном грунте, были лишены твёрдой плоти и представляли собой тончайшую плёнку вроде плёнки масла на воде. Точно буддистская Майя, тончайшая плёнка Бытия разрывается на фрагменты, и между ними просвечивает бездна вечности. Сила его простых и скудных пейзажей в том, что все они, по сути, есть прощальные видения*.

* Его переезд в Америку по сути был отделением души от тела. Вся жизнь его, особенно в последний период, – это сплошная пограничная ситуация.

Эрик Булатов наиболее близок к Бердяеву, особенно в картине «Иду». Здесь мы являемся свидетелями и участниками амбивалентного движения навстречу друг другу. Встречное движение человека и духа, тема богооставленности, морока, томление по истине. Тема противостояния профанного и сакрального, главная тема московских экзистенциалистов, у Булатова формально решалась в противостоянии Красного цвета и Голубого, небесного, сакрального. А Красный цвет как цвет отчуждения и личной несвободы. На мой взгляд, это самая сильная вещь Эрика Булатова.