Не знаю, чего я ждал, – во всяком случае совсем не того, что нашел. В двух старых лампах горела ворвань[2], отбрасывая тусклые тени на черные каменные стены. В комнате стояло шесть топчанов, все были заняты. Двое ребятишек, почти младенцы, делили между собой одеяло, расстеленное на каменном полу, и еще один свернулся на груде тряпья. В темном углу сидел мальчишка моих лет, привалившись головой к стене.

Один из мальчишек слегка пошевелился на топчане, словно ворочался во сне. Однако в движении этом было что-то странное. Напряжение какое-то. Я пригляделся – и понял, в чем дело. Он был привязан к топчану. Все шестеро были привязаны.

Он натянул веревки и снова издал тот звук, что я слышал из коридора. Теперь он был отчетливей: низкий, стенающий вой.

– А-а-а-а-а-аба-а-а-а-а!

В первый момент я только и мог, что вспомнить сразу все истории, какие я когда-либо слышал о герцоге Гибейском. О том, как он и его люди двадцать лет похищали и мучили людей, пока церковь не вмешалась и не положила этому конец.

– Что такое, что такое! – отозвался голос из другой комнаты. Интонация была странная – как будто это был не вопрос.

Мальчишка на топчане задергался в веревках.

– А-а-а-а-а-бе-е-е-е-е!

В дверях появился человек, отряхивающий руки о подол своей потрепанной рясы.

– Что такое, что такое! – повторил он все тем же странным, невопросительным тоном. Голос у него был старческий, усталый по краям, но в центре его было терпение.

Терпение тяжкого валуна, или кошки, которая возится с котятами. Совсем не такой голос, какой ожидаешь услышать от герцога Гибейского.

– Что такое, что такое! Тише, Тани, тише. Я не ушел, я в соседней комнате. Вот, видишь, я вернулся.

Его ноги шлепали по голому каменному полу. Человек был бос. Я ощутил, как напряжение мало-помалу покидает меня. Что бы тут ни происходило, вряд ли это было что-то столь мрачное, как я воображал.

Увидев приближающегося человека, мальчик перестал рваться.

– И-и-и-а-а-а! – сказал он и снова натянул веревки.

– Что такое? – на этот раз то был вопрос.

– И-и-и-а-а-а!

– А?

Старик оглянулся и только тут увидел меня.

– А! Привет.

Он снова перевел взгляд на мальчишку на кровати:

– Какой ты у нас сегодня умница! Тани меня позвал сказать, что у нас гости!

Лицо Тани расплылось в жуткой усмешке, и он издал резкий, хриплый выдох. Как ни мучительно это звучало, было очевидно, что Тани смеется.

Босой человек обернулся, посмотрел на меня и сказал:

– Я тебя не узнаю. Ты тут бывал раньше?

Я покачал головой.

– Ну, у меня хлебушек есть, ему всего два дня. Натаскай воды, и можешь взять, сколько съешь. – Он посмотрел на меня: – Тебя это устраивает?

Я кивнул. Единственной мебелью в комнате, если не считать топчанов, были стул, стол и открытая бочка, стоящая у одной из дверей. На столе были стопкой сложены четыре больших круглых каравая.

Он тоже кивнул и осторожно направился к стулу. Шел он неуклюже, как будто ему больно было ступать.

Добравшись до стула и сев на него, он указал на бочку у двери:

– Вон там, за дверью, насос и ведро. Ты не торопись, гоняться тут не за кем.

Говоря, он рассеянно закинул ногу на ногу и принялся растирать босую ступню.

«Проблемы с кровообращением, – подумала давно заброшенная часть меня. – Повышенный риск инфекций и серьезный дискомфорт. Ноги надо класть на возвышение, массировать и протирать теплым настоем ивовой коры, камфары и маранты».

– И ведро слишком полное не набирай! А то еще надорвешься или разольешь. Тут и без того сыро.

Он поставил ногу на пол и наклонился, чтобы взять на руки одного из малышей, который беспокойно завозился на одеяле.