Следующий секретарь начал с того, что все вернул на свои старые места: песчаные, знойные места разве могут уродить много хлеба? И благо бы сам секретарь сообразил своей головой: нет, пришло указание из Алма-Аты. Третий секретарь взялся за орошение побережья Синеморья – думал превратить его с ходу в рай. Эх, не мозги подвели прохиндея – всего-то лишь сама Сырдарья, мало в ней оказалось воды для его гигантского замысла. Замысел замыслом, а работали эти секретари тихонько, в свое лишь удовольствие. Теперь на берегах Синеморья нет и клочка покосных или посевных земель. Чтобы дать пищу зимой небольшому поголовью каракулевых овец, приходится возить сено из других областей.

И не понять Насыру вот чего. Почему не нашлось в этих краях человека, который бы указал на ошибки этих бывших секретарей? Бывшие-то они, конечно, бывшие, а беда в Сине-морье долго еще будет настоящей. Где же, правда? До каких пор будем считать: если говорят сверху – значит, сам пророк молвит их устами. Не рабы ведь люди… или рабы все-таки? Что стало с Кахарманом, который говорил правду в глаза? Выжили его, пришлось оставить ему родное Синеморье. Вот что случается с людьми, которые за дело болеют душой.

А этим секретарям – зачем им надо было тратить нервы, думая о больном море? Себе дороже. И конечно, не нравилось им, что Кахарман часто бывал и в Алма-Ате, и в Москве: рассказывал о гибельном положении, просил, умолял, но так ничего и не добился. Был в Москве профессор Славиков Матвей Пантелеевич – казахи называли его Мустафой – всей душой страдал он, зная о судьбе моря. Но Славиков – ученый с мировым именем – ничем не мог помочь Кахарману, не пользовался он авторитетом у чиновников. Покойный Мустафа еще в пятидесятые годы говорил, что морю и всему этому краю неминуемо грозит гибель, если не научиться правильно, использовать воды двух рек. Сколько раз предупреждал он об этом! Море уже начало задыхаться без пресной воды. Сколько он написал бумаг в высшие инстанции! Ничего не добился, хотя с мнением Славикова в руководящих органах вроде бы считались. Стала исчезать рыба. В последние годы для того, чтобы выполнить план заготовки, рыбаки от ранней весны до поздней осени пропадали на Балхаше и Каспии. В это бедственное время для рыбаков Синеморья Кахарман открыл в аулах ремонтные мастерские, а чтобы занять женщин, организовал маленькие трикотажные предприятия. И вообще, каких только новшеств не напридумывал Кахарман, заботясь о людях, заботясь о том, чтобы была у них всегда работа, – насущный, стало быть, хлеб. И все-таки оказался неугоден. Сняли с работы за то, что не выполнил план по заготовке рыбы. Он был возмущен несправедливостью, потрясен до глубины души. Мрачнее тучи вернулся он с бюро обкома. Пробыл в доме родителей лишь день, назавтра его в ауле уже не было – уехал с семьей в чужие края. Ни Корлан, ни Насыр не стали противиться намерениям Кахармана: знали, что характер у него решительный, своенравный. Единственное, о чем они просили, – оставить на лето им внука Бериша. Бериш с первых своих дней воспитывался у стариков, родителей своих называл дядей и тетей, – он вдруг не захотел ехать в чужие края. Трудно сказать, был ли он уже в том возрасте, когда человек осознает свою сильную привязанность к родным местам, – но решение его было твердым.

«Моя судьба, – сказал в тот вечер Кахарман, – давно переплелась с судьбою этого края, но жить здесь и каждый день видеть, как умирает море, – это все равно, что медленно и мучительно умирать самому. Работу я себе найду, Айтуган тоже чего-нибудь найдется. За нас не волнуйтесь – не пропадем. А вы решили окончательно: остаться? Не передумаете?»