После возвращения Лёльки из Чехословакии, Павел, обмозговав легковесную Лёлькину жизнь с западным уклоном, понял, что пора, пока не поздно, приземлить Лёльку, вернуть в настоящую действительность, сделать матерью, привязать к дому, и после декретного отпуска выдрать её с потрохами из этой творческой разлагающей клоаки Радиокомитета, ломающей психику наивной восприимчивой душе. Это и произошло.

После рождения сына для получения достойного заработка по настоянию отца – кадровика со сталинской закалкой и тюремной осторожностью – она пришла на крохотный заводик местной промышленности, где он и работал. Её знания чертёжницы оборонного предприятия были оценены на уровне инженера III категории конструкторского отдела нестандартного оборудования, как потом поняла Лёлька, оснастки для отливки пластмассовых изделий народного пользования. Там она прошла теневую школу карьерного роста брежневских времён: с откровенными пороками, возведёнными до негласных норм, с унизительными подачками, взятками, лицемерной преданностью, враньём и подтасовками, общепринятым пьянством и завуалированным литьевым участком для подпольной продукции, на который она случайно наткнулась, организуя социалистическое соревнование. Отец всё знал и хотел научить Лёльку правильно жить, вернее, выживать в этой прикормленной хозяином, директором завода, затравленной стае, где по его указанию могли загрызть сворой любого. Хозяин кормил все близлежащие контролирующие органы, включая партийные. Его боялись, лакействовали, задабривали и давали взятки своими «борзыми щенками». После ссоры отца с директором, бывшим другом, Лёлька подверглась всевозможным публичным репрессиям на общественном поприще, принимая на себя гнев за уволившегося вовремя отца от разъярённого плутоватого директора с бегающими холодными глазами. Но свора к ней благоволила и потому не загрызла. А главный инженер, умный, но спившийся человек, сочувствуя ей, не афишируя, в период замещения директора тихо перевёл её в вышестоящую контору, в головное КБ.

А в той конторе, как позже выяснилось, работала дочь этого пресловутого директора – хрупкая женщина-подросток, с затравленными испуганными глазами, похожими на отцовские, но только несчастными. У нее была тихая неприметная семенящая походка восточной женщины с опущенной головой, смотрящей в пол. Что-то болезненное таилось в ней. Оказалось, она пила. Лёлька, уже вершившая общественные перевороты, стояла за неё стеной, не давая сокращать и увольнять. Она её жалела, представляя, как отец ломал её душу, боялась обидеть её, чтобы не выглядеть мстителем за своё унижение, брала на общественные поруки, чувствуя, что она гибнет, продлевая насколько возможно период до её духовного угасания. Через несколько лет на Невском проспекте к ней подошёл состарившийся директор заводика с большой благодарностью за дочь и нескрываемой ненавистью к Лёлькиному отцу, который доносами снял его с работы.

Именно на этом заводике Лёлька ближе узнала отца, который открылся ей во всей своей неподдельной исковерканной сути, в своём, оставшимся в нём на всю жизнь, голодном унизительном страхе, перемолотом страшной действительностью советских тюрем и лагерей, близость к которым даже со стороны обвинения, изломала его психику.

Однажды на работе он тихо сунул ей в руки какой-то пакетик, с просьбой унести домой. Развернув пакетик дома, она увидела женские часики на золотом браслете. Отец просил только об одном – не надевать их на работу. Лёля вспомнила его принципы – брать, что плохо лежит, и испугалась. Он явно нервничал, говорил, что нашёл и просил её оставить себе. Часы отравляли её настроение, и она отдала их в комиссионку. «Скорее всего, кто-то из пожилых женщин надомного ручного труда обронил и не заметил сразу. Отец не мог устоять перед таким соблазном, подобрал и промолчал», – думала Лёля. Много лет она сожалела о том, что не помогла ему советом и делом вернуть чужую вещь и снять тяжесть с его души. Она жалела его до слёз, простила за развод с мамой, приняла его второй брак, не отходила во всех больницах и похоронила рядом с мамой по его же желанию через десять лет после её смерти. Двадцать пять лет Лёля заботилась о его второй бездетной жене, претившей ей своим вздорным характером, мещанским куцым осуждением всего белого света, злобной агрессивностью и болезненной беспочвенной подозрительностью к окружающим её людям.