Пожалуй, самый знаменательный и экзотический триумф монофизитства за границами Византии состоялся далеко на юге, даже южнее Нубии, – в Эфиопии. Пути проникновения христианства в эту отдаленную горную местность неясны: о них известен лишь немногословный и загадочный рассказ в Книге Деяний, где Филипп, один из первых христианских вождей в Иерусалиме, встречается с евнухом, слугой «царицы эфиопской», с изумлением и восторгом услышавшим о том, что иудейские пророчества исполнились в пришествии Христа.[484] Первые исторические сообщения относятся к IV веку; из них очевидно, что христианство пришло в Эфиопию не с севера, из Египта, но с востока – через Красное море, путем давних торговых контактов с Аравией и, через Аравию, с Сирией. Именно сирийскому купцу Фрументию приписывается обращение Эзаны, негуса (царя или императора) могущественного царства Аксум на севере Эфиопии. Монеты Эзаны свидетельствуют об обращении не менее личном и драматическом, чем обращение Константина: полумесяц и две звезды – традиционные национальные символы – на них резко сменяются крестом. Сохранилась надпись на греческом, в которой Эзана отказывается от своего статуса сына эфиопского бога войны и вместо этого вверяет себя заботам Троицы.

Энергичный монарх, полный решимости оставить о себе вечную память как в этом мире, так и в будущем, Эзана положил начало традиции аксумской монументальной религиозной скульптуры, поразительной, хотя и сложной для истолкования; это огромные каменные стелы, имитирующие башни, с множеством окон и дверей. Некоторые из них поистине громадны: одна, изначально, по-видимому, более ста футов высотой (судя по всему, немедленно после ее возведения она обрушилась), представляет собой один из самых крупных обелисков Древнего мира.[485] Сообщают также – и нет оснований этому не доверять, – что Эзана установил контакты с Александрией и обратился к епископу Афанасию с просьбой прислать его народу епископа. Так с самых ранних времен сложилась любопытная традиция, существовавшая шестнадцать столетий, вплоть до 1951 года: епископ (абун) Эфиопской церкви никогда не избирался из эфиопов, но всегда приглашался из Коптской церкви, за сотни миль к северу; и, как правило, был единственным епископом на всю страну.[486]

Это означало, что в церкви абун – престарелый чужестранец, говорящий на ином языке, – не имел ни особой власти, ни возможности проявлять инициативу. Истинная власть принадлежала царям и настоятелям монастырей: монашество в Эфиопской церкви возникло рано и быстро завоевало расположение царей. Вокруг монастырей складывались династии священников, которые в прошлом, бывало, тысячами сходились принять рукоположение во время одного из редких визитов абуна в их родные места. Образование этих священников, диаконов и певчих, быть может, не выходило за пределы умения правильно отслужить литургию – что и само по себе было значительным интеллектуальным достижением. Таким образом, религия в Эфиопии не была достоянием царей – простые люди из народа сформировали эту веру. Именно благодаря этим «простецам» на протяжении столетий Эфиопская церковь, стойко перенося все удары судьбы, продолжала жить, несмотря ни на что.

Несмотря на то, что царь Эзана и отверг традиционных богов – богослужение в церкви, первым главой которой он стал, осталось уникальным и очень африканским по духу. Церковные здания в Эфиопии часто напоминают языческие храмы – они невелики и не предназначены для большого собрания прихожан: поэтому основная часть литургии проходит на открытом воздухе, под звуки барабанов и различных струнных и ударных инструментов, а священники, как и музыканты, укрываются от палящего солнца или дождя под пышно расшитыми зонтами. Вместо церковных колоколов верующих созывают на молитву звучные удары по камням, повешенным на ветвях деревьев. Литургические песнопения церкви, составляющие важнейшую часть службы, приписываются Яреду, придворному музыканту VI века. По легенде, его талант сыграл с ним злую шутку: Габра Маскель, тогдашний царь Эфиопии, зачарованный пением Яреда, не заметил, что копье, на которое он опирался, вонзилось в ногу певца. Да и сам Яред, увлеченный своим искусством, не счел нужным отвлекаться на такую мелочь (а может быть, промолчал из дипломатических соображений).