А теперь прислушаемся к словам о. Павла Флоренского:
«Нас умиляет, поражает и почти ожигает в произведении Рублева вовсе не сюжет, не число «три», не чаша за столом и не крила, а внезапно сдернутая пред нами завеса ноуменального мира, и нам, в порядке эстетическом, важно не то, какими средствами достиг иконописец этой обнаженности ноуменального и были ли в чьих-либо других руках те же краски и те же приемы, – а то, что он воистину передал нам узренное им откровение.
Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, «свышний мир» горнего мира. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних.
Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту ничему в мире не равную лазурь – более небесную, чем само земное небо, … эту бесконечную друг пред другом покорность – мы считаем творческим содержанием Троицы. Человеческая культура, представленная палатами, мир жизни – деревом и земля – скалою, – все мало и ничтожно пред этим общением неиссякаемой бесконечной любви. Все – лишь около нее и для нее, ибо она – своею голубизною, музыкой своей красоты, своим пребыванием выше пола, выше возраста, выше всех земных определений и разделений – есть само небо, есть сама безусловная реальность, есть то истинно лучшее, что выше всего сущего.
Андрей Рублев воплотил столь же непостижимое, сколь и кристально-твердое и непоколебимо-верное видение мира. Но чтобы увидеть этот мир, чтобы вобрать в свою душу и в свою кисть это прохладное, живительное веяние духа, нужно было иметь художнику пред собою небесный первообраз, а вокруг себя – земное отображение, – быть в среде духовной, в среде умиренной. Андрей Рублев питался как художник тем, что дано ему было. И потому не преподобный Андрей Рублев, духовный внук преподобного Сергия, а сам родоначальник земли Русской – Сергий Радонежский должен быть почитаем за истинного творца величайшего из произведений не только русской, но и, конечно, всемирной кисти»8.
Перед нами – два отклика, два размышления, два описания иконы Рублева. Каждое, по-своему, замечательно. Автор статьи в «Википедии» детально описал образ Живоначальной Троицы, сообщая читателю массу важных фактов культурологического характера, пленяя ум множеством интересных подробностей. Но сердце читателя остается холодным и безучастным. И совсем другое действие производит статья о. Павла Флоренского, которая и сама наполнена сопереживанием и нас заставляет печалиться и радоваться вместе с автором.
Почему? Потому что несмотря на кажущуюся энциклопедичность статьи автора «Википедии», он умолчал о главном – о том, что Рублев, творчески переработав опыт своих предшественников, изобразил Святую Троицу в величайший момент истории мироздания, когда Бог Отец, желая спасти мiр, «отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). Зная, что мiр Его не познает, а свои Его не примут (Ин. 1: 10—11), Сын Божий будет предан, унижен и распят. Поэтому смысловым центром иконы Рублева является чаша на жертвеннике – прообраз Крестной жертвы Христа Спасителя. Бог Отец жестом благословляет эту чашу, а Сын взглядом и наклоном головы выражает согласие, словно говоря: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня Чаша Сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:39)