Рядом с этими силами возможно поставить как равноценную им силу интерес. В своей совокупности эти силы составляют тот механизм, которому подчинено всякое сознательное действие человека. Три главные пружины этого механизма – интерес, страх и моральное веление. Христианство захотело противопоставить этому механизму, опробованному в течение тысячелетий, силу любви, возведя любовь в ранг первостепенной ценности. Но последующая практика показала неоправданность надежд, возлагаемых на этот принцип. Без диверсификации душевных сил, обеспечивающей им разумную разнонаправленность, ни полноценное существование, ни выживание рода человек были бы невозможны. Подчинить все свои действия принципу любви не только невозможно для человека, но и было бы гибельно для него. Инстинкту любви самой природой указаны границы, за пределами которых он становится инстинктом деструктивным и несёт с собой не благо, но зло. Если бы Иисус был главой философской школы, он бы поостерёгся положить в основание всех дел и помыслов человека любовь. Но он был главой незначительной в то время религиозной секты, философская глубина не присуща его мысли. Но христианство чрезвычайно выиграло от этого выбора своего учителя. Новая религия стала отождествляться с религией любви и выгодно отличалась этим от других религий. Ницше верно уловил это:
«Самое сильное понятие в христианской религии, возвышающее её над остальными религиями, выражено одним словом: любовь. В этом слове есть столько многозначительного, возбуждающего и вызывающего воспоминания и надежду, что даже самый низший интеллект и самое холодное сердце чувствуют обаяние этого слова»[2].
Обосновываема ли заповедь любви или она предлагает идеал, который легко принять, но которому невозможно следовать? Идеал может быть труднодостижимым, но он не должен быть противоразумным. В большинстве случаев противоразумные идеалы имеют религиозную подоплёку. Человек может пойти на любую жертву, если его религиозность требует этого.
Идеал всеобщей любви и недостижим, и противоразумен. Любовью всех ко всем любовь была бы обесценена. Все бы оказались связаны ровным, одинаковым для всех отношением, которое было бы чем угодно, но не любовью, и, скорее всего, не замечалось бы, как не замечается воздух как среда, окружающая человека постоянно. Любовь потому высокая ценность, что любить дано не каждому, и не каждому дано быть любимым.
Человек способен в одинаковой мере к любви и к ненависти. Он не меньше ненавидит, чем любит. Он редко по-настоящему любит и по-настоящему ненавидит. В этих противоположных чувствах берут начало как моральные, так и аморальные помыслы и поступки. Неспособность ненавидеть может быть не меньшим злом, чем неспособность любить. Но самым большим злом было бы для человека, если бы он был способен только любить. У любви должна быть свобода выбора. Даже Бога человек должен иметь возможность выбирать себе, и он должен иметь возможность выбирать, любить ему Бога или нет. Он должен иметь всё то, что ему запрещает иметь заповедь любви.
Какое обвинение можно выдвинуть против аморализма, кроме того, что с ним связано страдание ближнего? Страдание ближнего может быть заслужено им. Когда страдание заслужено нами самими, мы порой беспрекословно принимаем его, даже ищем его – например, когда оно воспринимается как искупление вины. Аморальное поведение осуждается; но не может быть указано достаточное основание, почему человеку не должны быть присущи качества, заслуживающие осуждения. Аморальные помыслы и поступки – это ценные моральные ориентиры, указывающие человеку, каким он