Там, где в прохладце грешный люд маячит».
>118 А если спросят, кто еще, то вон –
Здесь Беккерия, ближе братьи прочей,
Которому нашейник рассечен:
>121 Там Данни Сольданьер потупил очи,
И Ганеллон[49], и Тебальделло с ним,
Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи».
>124 Мы отошли, и тут глазам моим
Предстали двое, в яме леденея:
Один, как шапкой, был накрыт другим.
>127 Как хлеб грызет голодный, стервенея,
Так верхний зубы нижнему вонзал
Туда, где мозг смыкаются и шея.
>130 И сам Тидей[50] не яростней глодал
Лоб Меналиппа, в час перед кончиной,
Чем этот призрак череп пожирал.
>133 «Ты, одержимый злобою звериной
К тому, кого ты истерзал, жуя.
Скажи, – промолвил я, – что ей причиной.
>136 И если праведна вражда твоя, –
Узнав, кто вы и чем ты так обижен.
Тебе на свете послужу и я,
>139 Пока не станет мой язык недвижен».
Песнь тридцать третья
Подняв уста от мерзостного брашна,
Он вытер свой окровавленный рот
О волосы, в которых грыз так страшно,
>4 Потом сказал: «Отчаянных невзгод
Ты в скорбном сердце обновляешь бремя;
Не только речь, и мысль о них гнетет.
>7 Но если слово прорастет, как семя,
Хулой врагу, которого гложу.
Я рад вещать и плакать в то же время.
>10 Не знаю, кто ты, как прошел межу
Печальных стран, откуда нет возврата,
Но ты тосканец, как на слух сужу.
>13 Я графом Уголино был когда-то,
Архиепископом Руджери – он;[51]
Недаром здесь мы ближе, чем два брата.
>16 Что я злодейски был им обойден,
Ему доверясь, заточен как пленник,
Потом убит, – известно испокон;
>19 Но ни один не ведал современник
Про то, как смерть моя была страшна.
Внемли и знай, что сделал мой изменник.
>22 В отверстье клетки – с той поры она
Голодной Башней называться стала,
И многим в ней неволя суждена –
>25 Я новых лун перевидал немало,
Когда зловещий сон меня потряс,
Грядущего разверзши покрывало.
>28 Он, с ловчими, – так снилось мне в тот час, –
Гнал волка и волчат от их стоянки
К холму, что Лукку заслонил от нас;
>31 Усердных псиц задорил дух приманки,
А головными впереди неслись
Гваланди, и Сисмонди, и Ланфранки.[52]
>34 Отцу и детям было не спастись:
Охотникам досталась их потреба,
И в ребра зубы острые впились.
>37 Очнувшись раньше, чем зарделось небо,
Я услыхал, как, мучимые сном,
Мои четыре сына просят хлеба.
>40 Когда без слез ты слушаешь о том,
Что этим стоном сердцу возвещалось, –
Ты плакал ли когда-нибудь о чем?
>43 Они проснулись; время приближалось,
Когда тюремщик пищу подает,
И мысль у всех недавним сном терзалась.
>46 И вдруг я слышу – забивают вход
Ужасной башни; я глядел, застылый,
На сыновей; я чувствовал, что вот –
>49 Я каменею, и стонать нет силы;
Стонали дети; Ансельмуччо мой
Спросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»
>52 Но я не плакал; молча, как немой,
Провел весь день и ночь, пока денница
Не вышла с новым солнцем в мир земной.
>55 Когда луча ничтожная частица
Проникла в скорбный склеп и я открыл,
Каков я сам, взглянув на эти лица, –
>58 Себе я пальцы в муке укусил.
Им думалось, что это голод нудит
Меня кусать; и каждый, встав, просил:
>61 «Отец, ешь нас, нам это легче будет;
Ты дал нам эти жалкие тела, –
Возьми их сам; так справедливость судит».
>64 Но я утих, чтоб им не делать зла.
В безмолвье день, за ним другой промчался.
Зачем, земля, ты нас не пожрала!
>67 Настал четвертый. Гаддо зашатался
И бросился к моим ногам, стеня:
«Отец, да помоги же!» – и скончался.
>70 И я, как ты здесь смотришь на меня,
Смотрел, как трое пали друг за другом,
От пятого и до шестого дня.
>73 Уже слепой, я щупал их с испугом
Два дня звал мертвых с воплями тоски;
Но злей, чем горе, голод был недугом».
>76 Тут он умолк и вновь, скосив зрачки,
Вцепился в жалкий череп, в кость вонзая,
Как у собаки, крепкие клыки.