– Почему же некому, – раздался совсем рядом голос Овинника. – Вот только стоит ли?

– Стоит дядюшка, стоит, – взмолился я, – открывай ящик скорее.

– А ты сделал, что я просил?

– Ну само собой, раз я здесь сижу.

– И что же ты узнал, сидя под Егором Гавриловичем?

– Что надо, то и узнал, – начал заводиться я, – Открывай давай!

– А то что? – спросил с издёвкой дядька, – Съешь меня что ли?

Я взвыл и заметался в тесном ящике.

– Ладно, выпущу тебя, – насмеявшись вдоволь над моими попытками выбраться, сказал он. – Но ты мне всё сейчас же расскажешь, по порядку и со всеми подробностями. И грозиться мне больше не смей. Молод ещё больно, мне угрожать.

Он поднял крышку, и я пулей выскочил наружу. Дядька же нагнулся над ящиком и вытащил оттуда изрядно затоптанный мной цветок, а лишь потом опустил скамью на место.

– Ишь какая красота, – покачал головой он.

Я, забыв, что весь взъерошенный и грязный, уставился на него во все глаза и приготовился слушать. Но дядька отказался первым раскрывать свои тайны. Он уселся передо мной на сусек скрестив ноги по-турецки и принялся обдирать лепестки кувшинки.

– Любит, не любит, плюнет, поцелует…

– Ты что делаешь, – возмутился я.

– А что я делаю? Гадаю. Не видишь, что ли? Ты давай, племяш, рассказывай, а то ведь я его могу и просто порвать. – он сжал цветок в руке, когти и без того длинные тали ещё длиннее, жёлтые глаза вдруг потемнели, словно тучи набежали на солнышко. Ох и страшен стал дядька. Мне мигом вспомнились все те жуткие истории, что про него в Изнанке ходили.

– Мы приехали, и сначала дед Егор в магазин пошёл. А этих он в управу сельскую отправил. Там им от ворот поворот дали и в школу отправили, – затараторил я.

– В школу, – повторил за мной дядька и стал ещё мрачнее, – А зачем?

– Они там жить будут в сторожке, пока цветочницу не найдут.

– И с директрисой они виделись?

– Виделись. И чай пили. И дед её потом до дому отвёз.

– Значит не она?

– Они её не узнали. И сама она деду не призналась. А что, могла?

– Могла… – Овинник оторвал ещё один лепесток, – Что дальше было?

– Домой поехали, смородину в лесу рвали.

Я смотрел на него в полном обалдении, а он, продолжая уничтожать мой цветок, шептал: «Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт, любит…»

– Всё. Любит. – Он протянул мне голый стебель. – Ты понял? Она тебя любит.

– Кто? – не понял я, за что получил промеж глаз тем самым стеблем.

– Та, которая тебе его дала. Это же Nymphaea pygmaea Rubra – кувшинка карликовая, Одолень-трава по-нашему. Хочешь гадай, хочешь амулет защитный сделай.

– Амулет, наверное, уже не получится, – сказал я, рассматривая лепестки.

– Ладно Кот, спишем твою заторможенность на счёт бессонной ночи. Ты подумай, может ты там, в Ольховке, хоть что-нибудь дельное разглядел.

– Кошку. Белую, – заулыбался я. Овинник всплеснул руками.

– Нет, Базиль, ты неисправим! Таскаешь с собой любовное послание от одной девицы и на другую засматриваешься. Кошку. Ты не кошку, ты бабку ездил искать.

– Не было там никаких бабок, кроме директрисы. И она мне очень не понравилась. И деду тоже. Он как с ней расстался, сам не свой сделался. Вроде как она ему вопросы какие-то задавала непростые. С подвохом. Да только я не понял, в чём дело.

Я пересказал Овиннику всё, что слышал. Не забыл и свой поход в школьный сад живописать. Но казалось, что его это не интересовало. Когда я закончил свой рассказ, он вдохнул и сказал:

– Нет. Это всё другая история. Нам сейчас нужно с тетрадкой и зельем разобраться. В общем, знаю я эту пани, что зелье варила. Я тогда молоденький был, глупый вроде тебя. Тоже за ней всё хвостом ходил. А она Водяного выбрала. Я, конечно, горевал и всё случая ждал, как бы перед ней отличиться. Услугу оказать или из беды выручить. А она только смеялась надо мной и носик морщила вроде этой студентки.