Саксум пришёл в себя на улице. Он стоял шагах в десяти от злополучного дома и тщательно вытирал краем плаща свои руки. Руки дрожали. Саксум чувствовал себя странно: по спине у него тёк пот, но внутри всё было заледеневшее. И ещё что-то мешало ему. Он не сразу понял, что изо всех сил, до боли, стискивает зубы. Саксум с трудом разжал рот и слегка подвигал занемевшей челюстью.

Подошёл и встал рядом Такфаринас.

– Твой помощник сказал, что все тебя называют Саксум. – задумчиво произнёс он. – И я теперь, кажется, понимаю, почему.

– Кепа… – сказал декурион, преодолевая сопротивление непослушного рта. – Его зовут Кепа.

– Что? – не сразу понял Такфаринас. – А, ну да. Кепа. Олус Кепа… А он – ничего, крепкий орешек, твой Олус Кепа. Хорошо держался на допросе. Далеко не всякий так сможет держаться… И мне показалось, что он, в общем, толковый парень. Что скажешь?

– Да… – отозвался Саксум. – Толковый.

– Как думаешь, – продолжал Такфаринас, – потянет он, если его на турму поставить? А то у меня с толковыми командирами совсем плохо. Ко мне ведь кто, в основном, бежит? Всякая шваль да рвань. Плесень. Мусор. Отбросы. Я толковых командиров по пальцам двух рук могу сосчитать… Ну так что, потянет он турму?

– Да… – сказал Саксум и тут же поправился: – Декурией бы ему покомандовать. Для начала… Потом уже.

– Нет! – поразмыслив, решительно сказал Такфаринас. – Поставлю его на турму. Пусть привыкает. Не маленький, справится!

Сзади послышались невнятные голоса, шорох, и двое мусуламиев протащили за ноги мимо них вниз по улице тело Гая Корнелия Рета. Слепая голова трибуна моталась из стороны в сторону, подпрыгивала на неровностях дороги, оставляя за собой след из свернувшихся в большие пыльные шарики капель крови. Саксум отвернулся.

– Был трибун, а стал мешок с потрохами, – с удовлетворением прокомментировал увиденное Такфаринас. – К утру и косточек от кандидата в сенаторы не останется – всё шакалы растащат… Нет, всё-таки, как ты его! Меня, признаться, трудно чем-либо удивить, но тут…

Саксум промолчал. У него вдруг сильно заныло раненое плечо. И как будто угадав это, Такфаринас спросил:

– Твой Кепа ещё сказал, что у тебя после ранения плохо работает левая рука, это так?

– Да… – сказал декурион. – Ещё не совсем прошло… Разрабатывать надо.

– Я поначалу хотел назначить тебя на алу, но, раз такое дело, то, пожалуй, оставлю-ка я тебя лучше при штабе. Ты, надеюсь, разбираешься в картах? Помнится, в Гиппо-Регии ты месяца два или даже три работал у тамошнего корникулария.

– Да, – сказал Саксум. – Четыре. Четыре месяца.

– Ну, тем более! Значит, решено!.. Ну что, – рука Такфаринаса легла декуриону на плечо, – сегодня отдыхай, а с завтрашнего дня включайся в работу. Времени осталось мало. Выступаем через восемь дней – на мартовские ноны. Со всеми штабными я тебя познакомлю завтра. Да там и знакомить-то особо не с кем. Там только один толковый работник и есть – Фе́ртор Лэт – бывший помощник корникулария из Ку́икула. Я думаю, ты найдёшь с ним общий язык. Он, в общем, парень неплохой, выпить вот только любит. Я его даже как-то сёк за это…

– Где Кепа? – спросил Саксум, поворачиваясь к собеседнику.

– Что?.. Ах, Кепа, – Такфаринас небрежно махнул рукой вниз, в сторону палаточного лагеря. – Там где-то. Раны, надо полагать, зализывает… Постой, ты куда?!..

Кепа нашёлся на краю лагеря. Он сидел на брошенном в траву плаще – голый по пояс, подставляя спину под тёплые лучи вечернего солнца. Вся грудь, плечи и предплечья его были испещрены узкими и длинными следами свежих ожогов. Раны были обильно смазаны какой-то зеленоватой мазью и от этого смотрелись ещё более зловеще.