Ради этого он вновь и вновь останавливал бег своих размышлений, боясь, чтобы любовь у него из обоснования Храма невольно не превратилась в политику борьбы за счастье человечества, хотя так или иначе бессознательно уже думал о моральной революции. Не подозревая также, что ковыряется в политической жиже, в которой боялся утонуть и предпочел такие дебри не раскрывать, а скрывать под более-менее благородными делами. «Делай, что возможно и что по силам, и будь доволен», – говорил он себе. Однако однажды бес дернул его, и он как-то обратился к одному видному политику и талантливому человеку его времени, пытаясь пристегнуть нехилого финансового компаньона к идее создания Храма любви.

– Какая галиматья, – ответил один из его секретарей, выслушав его рассуждения. – С такими идеями к нам еще никто не обращался. У нас есть предложения и лучше, и доходней.

От такого категоричного ответа ему стало больно и как-то не по себе, но это повторилось и с другими, к кому он обращался:

– Нашей прикормленной аристократии что не в дар карману, то как горох по барабану, – говорил он, скорее успокаивая себя, так как они, боясь выглядеть странными, не хотели видеть и выгоды. – Не каждый способен перепрыгнуть через бездну душевной нищеты, – добавлял он, оправдывая себя за неудачи. Однако продолжал упрямо идти к своему тайному замыслу, собирая все, что могло бы стать экспонатами для Храма. В душе отрешенно говорил:

– Неужто это люди того поколения, которое хочет изменить Россию и мир в лучшую сторону? – и не находил ответа. – В этом деле, похоже, и мало званных, и мало избранных. Что-то такое, кажется, было сказано Иисусом по подобному поводу.

Однако жена стала замечать его переживания, так как он стал иногда рассуждать наедине сам с собой, и попросила общего знакомого поговорить с ним.

– Нет, это бред, – сказал ему он, уяснив его затею. – Ничего не получится, слишком громоздкая цель, да еще и с действующими церковными конфессиями конфликт можешь получить. Стяжать святой дух, подвергая сомнению догматические основы святости, церкви реального мира, тебе не простят. Чтобы человечество стало свободным от предрассудков в любви, ну зачем? Этим ты не вскружишь головы. Какие тараканы в твоей голове. Тебе это надо? Да и не с нашими финансами такую бадью разводить. Живи проще в середнячках и не залезай в «непонятную». Сейчас более легкие деньги под ногами лежат. Ты же крутишься, и деньги имеешь, и так каждый. Ну, интимный магазин организуй, если эта проблема волнует или школу любовной гармонии, но без веры. Пригласи сексологов, психологов, подбери литературу, ученики найдутся. Только вот этот пафос стремления к величию может тебя выбить из твоей струи и разорить в ноль. Пойди в церковь, поставь свечку и забудь эти мысли. Эта орбита вращения не для таких мало могущих господ, как мы. Если тебе кого удастся заинтересовать, то тебя, как пуговицу, пристегнут к чужому парадному пиджаку, и только.

Он действительно опять зачастил в церковь и серьезно думать некоторое время об этом перестал. Молился обычно долго, как бы успокаивая свою душу от безысходности. Пытаясь освободиться или окончательно утвердиться в своих замыслах, которые до этого наполняли его пустую душу каким-то поиском. Ему казалось, что после каждой молитвы за его спиной уже не вырастали крылья, а наоборот, отрубались желания, как части его конечностей. Однако от себя было не уйти, и продолжал терзаться душевными переживаниями.

– Хотя, по большому счету, причем тут моя душа? – говорил он, молясь как-то перед иконой. – Государство наше тоже отступило от своей идеи, став, по сути, мещанским монстром, и управляется куда ни плюнь такими же педантичными мещанами или идейными скопцами. Однако вряд ли кто от этого плачет, хотя тоже полного спокойствия и удовлетворения найти не может. Однако, что это я вижу? Только свои глобальные мечтания. Вот и Боже над ними вроде как плачет. Ну, мои страданья – это горечь по трудно решаемому смыслу жизни.