Храм любви, который он стал сравнивать с горой, которую родила маленькая мышка мечты из Чечни, отныне по преследующим его размышлениям и понятиям должен был разрешать эту проблему. Он своей интернациональной прививкой должен был призвать себя и людей к поклонению свободе любви без чувства греховности, чтобы все люди были от нее счастливы всегда, сохраняя свою совесть незапятнанной грехом страсти и сознанием порочности. Как творить чудо любви, не попирая совесть? Наверно, через музыку чувств, религиозным инстинктом веры? «Последнее было бы правильно», – говорил он себе и снова касался веры, как совести.

Он где-то читал, что ныне наука может одним внушать страх и ненависть, другим – любовь и уважение даже при душевной пустоте и отсутствии действительных дел и соответствующих качеств у людей. Эту науку взяли на вооружение политики. «Почему, – думал он, – эту науку нельзя взять для сотворения любви между людьми? Если человек выбрал объект любви, а этот объект не отвечает ему взаимностью, то при использовании достижений этой науки на какое-то время можно даже отвращение превратить в любовь и взаимность. Сколько трагедий личного характера можно было бы избежать?»

Размышляя так, он верил, что создание ощущения любви и на самое малое время – это создание прекрасного в отношениях людей и ощущения счастья в обществе. О такой возможности уже в планируемом им Храме он мог только мечтать. Фантазируя, не шутя, далее он стал считать, что этим можно сотворить и прекрасное общество любви для некого всеобщего счастья.

Формула счастья человечества стала заключаться для него в том, чтобы соединить в Храме природу человеческой страсти с условиями жизни прихожан и их правами как возможность исполнения желаний без оглядки на светскую и религиозную мораль. Однако он понимал, что только в правильном сознании могут возникать правильные желания, и эти желания он стал примерять на себе. «Заставить пьяный контрабас признаваться в любви порочной скрипке хоть и можно, но насколько? Пусть даже если так, то порой и согласованные, даже на мгновения, любовные отношения достаточны для ощущения рассветного счастья, – убеждал он себя, – и это лучше, чем война и насилие». Так как физическая природа у каждого была своя, то он склонялся к мысли, что и мораль у каждого могла быть своя. Именно соответствующая физиологии человека мораль должна была быть условием разделенного и согласованного счастья с окружающими его людьми. Если принуждение к миру достигается жестоким огнем батарей, то почему принуждение к любви внушением не может быть правом свободного мира любви? Создать обман и получить счастье хоть на время – уже прогресс и шаг от насилия. Для этого готов был создать шкалу романтической любви и ангелов любовной воли с правами принуждения к романтике любви. Это хоть и грех, но во имя добра. «А как возбуждать истинные чувства? Здесь даже наука не поможет», – почесывая ухо, говорил он сам себе.

В этих размышлениях он однажды сел и сочинил песню о своих раздумьях. На одной из бардовских вечеринок он ее спел: