– Я согласен, Рей. Твое последнее замечание нечем парировать. Мне никогда и не грезилось внедрять в поток событийности мои принципы, они – для меня. Я вижу, что войны неустранимы и знаю, что значит борьба в развитии общества. Но в какую бы сторону ни двигалась эволюция, все ее заправилы и пешки неизменно оказываются в лодке Харона. В такой ситуации слава победителей – мнимость, они недолго торжествуют над побежденными, все одинаково подчинены повальному закону превращения дыхания в бездыханность. Мы сообща бесталанно проигрываем и будем проигрывать. До самого последнего поражения… Все вожди и полководцы – ослепленные заложники фортуны. Погоди, не возражай. Порой в своем деле они бывают очень дальновидными и хитроумными, но они не способны видеть иные закономерности бытия, и в конце концов их сминает противодействующая сила, и никто не достигал того, чего хотел.

«Со мной все будет по-другому», – подумал Рей, а вслух произнес:

– Нельзя смешивать победу с поражением, дружище, если ты хочешь иметь полноценное существование, а не укрыться от реальности в глухонемой крепости…

Рей прижал руку к груди, словно унимая судорогу.

– Я благодарен тебе, что ты не гонишь меня. Для меня твое толкование миропорядка не приемлемо, но почему оно занимает мой рассудок? Сначала я тебя недолюбливал, хотя и чувствовал при этом угрызения совести, потом размышлял, почему ты ни на кого не похож. И вот теперь оказалось, что в состоянии кручины мне не к кому пойти, только к тебе.

– Ну, ты же сам сказал, что мы необычная королевская семейка, – улыбнулся Арри, – и я рад, что душа у тебя иногда болит, значит, она есть.

– Должен отметить, твои утешения оригинальны.

– Нет, Рей, они вряд ли оригинальны. Я полагаю, что когда-нибудь, после головокружительных подъемов, после твоей самой потрясающей победы, ты испытаешь настоящую печаль. И тогда ты снова придешь ко мне, надеюсь… в Храм.

– А ты меня примешь?

– Обязательно.

– И ты простишь мне все предосудительные с твоей точки зрения поступки?

– Мне лично нечего тебе прощать. Сам я больше других нуждаюсь в прощении.

– И поэтому ты стремишься в обитель?

– Нет, – вздохнул Арри, – не поэтому.

– Для меня это значит похоронить себя заживо. Скажи, неужели тебя никогда не привлекала красота женщин?

Арри пожал плечами.

– Не в той степени, чтобы это могло хоть немного пошатнуть мои установки. Я не разделяю всеобщего восхищения телесной красотой, напротив, человеческое тело казалось мне неприятным – какой-то мешок с нечистотами, по выражению одного просветленного монаха. Когда я был маленьким, я стыдился своего тела, испытывал неловкость оттого, что нужно постоянно о нем заботиться; и мне было непонятно, как люди безо всякого стеснения говорят о предметах туалета, о несварении желудка, о выпадении волос. Я тогда считал, что мы все не должны упоминать ничего подобного даже в кругу близких. Теперь я воспринимаю физиологию без отвращения. Но и только. Никакого интереса она не возбуждает по-прежнему.

– Мне сложно выразить свое отношение к такой позиции. Мы разные люди, но какая-то воля во мне порывается защитить тебя, оказать поддержку. Ты грезишь о службе Верховному Богу. Я не знаю пока, в чем может заключаться моя помощь и понадобится ли она, но мне хочется что-нибудь сделать для тебя, потому что я сознаю, что вне Храма ты не выживешь.

– Я достаточно мужественный человек, несмотря на внешнюю вялость. Я ценю твое расположение и был бы рад, со своей стороны, оказаться тебе полезным. Но что я могу содеять, тебя уже увлекла твоя дорога, полная опасностей и героики. Уютный дом и насущный хлеб сами по себе кажутся скучными, они обретают вес только тогда, когда их заново приходится добывать кровью.