Дрожащими руками я взяла со стола журнал и вгляделась в обложку.

На белой – точнее, уже немного пожелтевшей – обложке было нарисовано дерево, поле и перекрещенные грабли. А над изображением рассыпались закорючки.

Я опустила журнал, смаргивая внезапно навернувшиеся слезы. Хоть я и предполагала, что здесь буду неграмотной, убедиться в этом оказалось неожиданно больно. Как будто ослепнуть на один глаз.

Я мысленно одернула себя. Разнюнилась тут, «ослепнуть». Всего-то и надо – заново научиться читать и писать. Скольким наукам мне пришлось выучиться за свою не такую уж долгую жизнь – ничего, справилась. И сейчас справлюсь!

Я вернула журнал на стол и замерла, прежде чем успела окончательно отвести взгляд. «Труды вольного экономического общества к поощрению земледелия и домостроительства» – гласила обложка.

Охнув, я снова схватила журнал – и снова слова рассыпались непонятными закорючками. Отложив его, взялась за другой. Третий. Мистика какая-то: пока я бездумно скользила взглядом по обложкам, понимала все. Стоило задуматься и вглядеться – текст превращался в скопление кракозябр.

Стоп. Почему мистика? Все как раз таки объяснимо. Грамотный человек не разбирает слова по буквам и даже слогам. Он выхватывает слова, а то и целые строки целиком, не раздумывая над смыслом. Настенька определенно была грамотна, и ее нейронные связи никуда не делись. Вот поэтому, когда я просто бегло просматривала текст, понимала все, а стоило задуматься – переставала узнавать буквы. Потому что никогда и не знала их.

Что ж, читать я умею, и это уже невероятный подарок судьбы. Правда, писать не задумываясь вряд ли получится. Придется все же найти азбуку, и еще хорошо бы прописи. Но это потом. Сколько уже накопилось этого «потом!»

Но все же до чего обширная подборка журналов была у Настенькиной маменьки. Кроме все тех же «Трудов» за добрые два десятка лет – «Сельское хозяйство», «Вестник садоводства, плодоводства и огородничества» и даже – кто знает зачем! – «Рыболов-охотник».

– Папенька увлекался охотой? – спросила я.

– Картами ваш папенька увлекался, – махнула рукой Марья.

– Географическими?

– Еограф… Придумают же слова, – проворчала она. – Игральными. Грех о покойнике дурно говорить. Добрый он был барин, понимающий. Да только после того, как матушка ваша померла, хозяйство все в упадок пришло.

А потом «аспид» его застрелил? Нет, Марья сказала: «Почитай, своими руками застрелил». Я открыла было рот расспросить об этом, но нянька опять утирала глаза передником, и я решила ее пока не тревожить. Все узнаю в свое время. Снова оглядела будуар, больше похожий на кабинет. На стуле в дальнем углу сиротливо покоился один номер «Дамского журнала».

– Какой сейчас год? – полюбопытствовала я. Не то чтобы меня сильно интересовала мода, но все же…

– Семь тысяч триста двадцатый от сотворения мира.

Выходит, дамский журнал устарел на пять лет. А остальные? Я перебрала стопки на столе, не обращая внимания на недоумение Марьи. Да, самые новые датированы семь тысяч триста пятнадцатым годом. Видимо, в том году хозяйка дома и скончалась.

Я отложила в сторону «Вестник воспитания». Интересная все же была мама у Настеньки. Жаль, не довелось познакомиться – думаю, мы бы с ней нашли общий язык. Я прогнала мысли о чужих покойных родственниках и последовала за нянькой в соседнюю комнату.

Спальни у супругов были раздельные. Хозяйки – соседствовала с будуаром. Хозяина – в другом крыле дома, рядом с его кабинетом. Здесь, как и в будуаре, стоял письменный стол. Но ни книг, ни журналов, ничего кроме плоского ящика. Я потянулась к нему, но Марья торопливо схватила ящик прежде чем я успела за него взяться.