Мы как раз оставались одни в аудитории, потому что сегодня магистр оценки выставлял в порядке живой очереди и сразу недвусмысленно говорил сдавшим: «Можете быть свободны».

Так что магистр Рейвенс задумчиво разглядывал то котел, то меня.

– Ладно, не взорвала, уже плюс, – наконец-то решил он. И оценку в зачетке поставил, хотя, судя по всему, Рею очень хотелось вывести «удовлетворительно» вместо «хорошо».

– Спасибо, – процедила я и попыталась выхватить зачетку из длинных пальцев. Но не вышло. Он крепко держал ее с той стороны.

– Как там Фолиант? – невозмутимо спросил магистр, словно и не он заставлял меня находиться на расстоянии вытянутой руки от себя.

Это было близко, слишком близко.

Я видела все переливы цвета в затягивающей радужке его глаз, красивые чувственные губы, которые могли как сладко целовать, так и говорить редкостные, с моей точки зрения, гадости.

Не-вы-но-си-мо!

– Нормально. Спит пока.

– Это подозрительно, – чуть свел брови Рей. – Попробуй его разбудить, мне кажется, что он… хитрит. Чем у книги такого рода больше времени на размышления, притом пребывая рядом с тобой, тем хуже.

– Почему?

– Потому что вы связаны. И что он может на тебя влиять, что ты на него.

– С Сарочкой я такого не заметила…

– Совсем? – чуть хитровато улыбнулся Рей. – А мне показалось, что в тебе несколько прибавилось дерзости.

Чуть подумав, я неопределенно повела плечами.

– Хорошо, я попробую разговорить темный гримуар, как будет время и возможность. Но чтобы они появились, тебе надо для начала меня отпустить!

И я еще раз рванула на себя зачетку, и прочная с виду книжка едва не распалась на две части. Я ойкнула и ослабила силу натяжения.

Внезапно Рей второй рукой сжал мое запястье и встал. От неожиданности я даже выпустила из пальцев несчастный предмет спора!

Он привлек меня к себе, заставляя выгнуться, прижаться к нему всем телом, распластаться грудью по груди, запрокинуть голову, чтобы смотреть в глаза.

– Скучала? – хрипло спросил мужчина и все той же зачеткой отвел от моего лица выбившуюся прядь волос. Провел уголком по скуле, щеке… чуть царапнул шею, от чего по телу рассыпались мурашки, а дышать стало нечем.

– Ни капли, – процедила я, глядя прямо в глаза. Пропадая, теряясь, понимая, что это моя ошибка.

– Врушка, – ласково ответил Рей. – А я вот скучал.

Хотелось заорать: «Ну и топай к Эве, она тебя утешит», или «Видела я, как ты скучал», или что-то еще из столь же бесполезного и, самое главное, демонстрирующего ревность.

Но я сдержалась. И правильно, потому что он почти сразу меня отпустил и сделал шаг назад, а мне кивнул на дверь:

– Иди.

Ну, и я пошла. А если честно, то даже побежала!

К деканату я, если честно, не шла, а тащилась. Предварительно забежав в какой-то темный угол и вдохновенно порыдав ровно три минуты за какой-то статуей.

Меня словно разрывала боль от слов и поступков Рея и одновременно презрение к себе. Что мне НАСТОЛЬКО плохо. НАСТОЛЬКО больно.

Что я сейчас сижу на холодном полу в каком-то закоулке и размазываю по щекам слезы, а не гордая и независимая топаю в деканат узнавать, что именно высшему преподавательскому составу от меня понадобилось.

И как же мне не хватало мамы, кто бы знал!

Как же хотелось прижаться к ней, втянуть в себя знакомый с детства и потому успокаивающий пудровый, цветочный запах ее духов. Ощутить тонкие пальцы в волосах и нежный, успокаивающий голос. Она бы сказала, чтобы я не плакала, что ничто в мире не стоит слез ее солнечной девочки. Тем более какие-то глупые мальчишки.

Она так утешала меня в десять лет, когда я вздыхала по мальчику из соседнего поместья, а он в нашей детской компании, но все равно публично высмеял мои веснушки. Сказал, что, не знал бы, что я аристократка, подумал бы, что пастушка.