Он нашёл его на восточных склонах Туманных гор и в тайне поведал о своём разговоре с хозяином башни и предупредил, что в скором времени Миитланд ждут перемены.

– Ты должен быть готов, – сказал мой великий предшественник, – отправляйся в Нювалребен. Будь там к началу зимы. Я найду тебя.

Так, а что же было дальше? Если я не ошибаюсь, в его мемуарах было упоминание об этом. Ну-ка, посмотрим. Ага, вот оно.

Игорь

Сизые облака затянули холодное небо и сыпали на набережную мелкую морось дрожащего воздуха. Ветер задувал сразу со всех сторон, швыряя в лицо худощавому парню, на вид которому было лет двадцать пять, дождевую пыль. Но тот, казалось, вовсе не замечал начинающуюся непогоду. Скорее всего он, как и ещё пять миллионов аборигенов, просто свыкся с местным климатом, впитал его нездоровую сырость; и если бы, вдруг, в небе засияло солнце, он недовольно поморщился бы и поспешил скрыться в затхлой роскоши метрополитена или в цокольной затхлости ресторанчиков.

Парень поставил полупустую бутылку вина на холодный гранит набережной и потянулся в карман куртки за сигаретой. Щёлкнув зажигалкой, он глубоко затянулся и выпустил струю дыма в сторону стылой реки, воды которой мелко дрожали под нарастающими порывами ветра.

– Почему писатели всегда описывают сигаретный дым как голубой? – вслух спросил он, обращаясь то ли к самому себе, то ли к реке, всё ближе подбирающейся к кроссовкам юноши. Примериваясь, она накатывала волнами на ступени, спускающиеся к самой воде и утопающие в ней. – Вот он, дым, – парень снова затянулся сигаретным дымом и скосил глаза к носу, внимательно рассматривая выдыхаемые никотиновые облачка, – вовсе не голубой. Ну может быть серый. Скорее даже прозрачный. Нет, всё-таки серый.

Он не боялся, что его кто-то услышит и посчитает за сумасшедшего. В такую погоду люди старались сидеть дома или укрыться в уютных кофейнях, ну или на худой конец пережидать дождь под крышей среди громадных колонн соборов. А даже если кто и увидел одиноко сидящего парня на набережной с бутылкой вина, то и слова бы не сказал. Тем более случайному прохожему не пришло бы в голову усомниться в его рассудке. Как-то самой собой культурная столица превратилась в столицу вина и меланхолии, и одинокий человек, устремивший рассеянный взгляд за горизонт, давно уже не вызывал удивлений.

Этот город был пристанищем всех романтически настроенных отшельников, стремящихся обрести себя и отыскать здесь смысл бытия. Они толпами вываливались из душных вагонов поездов дальнего следования, приезжая из провинции покорять северную Пальмиру. И всю эту разномастную публику, возбуждённую ложной романтикой города-призрака влекло именно к реке, что из века в век несла свои мутные воды через болота. Почему именно сюда, к реке? Ведь тут непрекращающийся холодный ветер, который залезает под самую кожу и вечная морось, которую не иссушит уже никогда даже самое жаркое солнце. Привлекательного, согласитесь, мало. Может, дело в разрекламированных, упакованных в тёплый гранит набережных? Может. Но скорее всего в том, что река была единственным, что двигалось в этом вековом застое. И шли они сюда по наитию, которое вело их предков, а теперь затягивало и их.

Этот город – приманка. К нему остервенело бегут навстречу, бросают всё нажитое, стремясь утолить здесь свои самые великие мечты, которые после неизменно утопают в сладких парах джаzового Каберне. Мечты-утопленницы, трупы которых уплывают на запад, в Финский залив. Вот оно ключевое слово – запад. Разве можно начинать что-то там, где всё априори заканчивается? Почему об этом никто никогда не писал? Хотя бы спел. А то всё им «в Питере пить». От хорошей жизни что ли? Разочарование – вот что ждёт всех вас, наивных мечтателей. А после смерть. Духовная ли, физическая – не всё ли равно? А надрывный свист ветра в дворах-колодцах станет панихидой по нам, сочинённой ещё триста лет назад лицемерным городом, который остервенело строил двухметровый безумец. Остерегайтесь сумасшествия царей. А хоть бы даже императоров.