Отдышавшись, братья вновь поднялись и, взявшись за верёвки, начали перетаскивать брёвна к стоянке.

К вечеру они перетащили от берега все заготовленные обрубки стволов и принялись поджаривать над костром пойманную ещё утром рыбу. Пока она готовилась, Атхо и Алмори намечали предстоящие дела на завтрашний день. Помимо заготовки столбов, им необходимо было подумать о пополнении съестных запасов – требовалось всерьёз заняться ловом рыбы или охотой. У них имелась сеть, которую они захватили с собой из родного стойбища, но она была слишком мала для того, чтобы можно было рассчитывать на сколь-нибудь значительный улов, да к тому же нуждалась в починке. Они уже давно были озабочены этим досадным положением и собирались смастерить новую, но руки до сих пор так до этого не дошли до этого – не хватало времени. Поэтому, чтобы иметь возможность быстро завершить начатую на стоянке работу, не отвлекаясь на поиски добычи, и чтобы скорее продолжить путь, им нужно было создать запас, которого хватило бы на два-три дня. Значит, решили они, одному из них надо идти добывать зверя, а другому продолжать начатые труды.

Когда рыба поспела, и пара невеликих окуньков была отложена на утро, они с жадностью накинулись на еду, не забыв предварительно угостить хёнки. От небольшой щуки и двух окуней очень скоро осталась лишь горстка костей.

Солнце ещё не опустилось за мохнатые верхушки елей, и потому можно было заняться каким-нибудь насущным делом или попросту отдохнуть. Алмори разложил содержимое своей сумы, отыскал костяную иглу, проколку, извлёк из мешочка моток сухожильных нитей и, разувшись, принялся починять свои пэйги[10]. Атхо встал, прошёлся по лагерю и остановился над сваленными в кучу стволами, задумчиво покусывая губы. Стоял долго, потом отвернулся и поспешил к шалашу. Глаза его сверкали внутренним огнём. Он забрался в кувас, а когда вновь вылез наружу, в руках у него был топор и каменное долото, а на поясе висела маленькая деревянная колотушка. Под внимательным взглядом брата Атхо вернулся к стволам, стал ходить над ними, тщательно осматривая, выбрал один, откатил его от прочих и, усевшись на корточки, взялся за инструмент. Алмори опустил глаза и вернулся к работе – когда брат оживляет предков, ему лучше не мешать.

Усевшись на толстом конце бревна, Атхо провёл пальцами по его гладкой поверхности, точно ощупывая что-то скрывающееся под выбеленной древесиной. Губы его при этом беззвучно шевелились. Затем он начал процарапывать на дереве прямые и изогнутые линии, иногда останавливаясь и что-то прикидывая в уме, потом опять бороздил камнем дерево. Постепенно, сначала едва различимая, изо рта его полилась ровная мелодия. Это была древняя как мир песнь Первых людей, вышедших из четвёртого яйца Соорисо[11] – Великой Матери-утки. Священная, прошедшая сквозь века песнь об Изначальных временах, о том, как Соорисо ныряла в глубокие бескрайние воды за донным илом и строила из него землю, как поколение за поколением землю заселили Дети первого яйца – деревья и травы, Дети второго яйца – рыбы и птицы, Дети третьего яйца – всякие звери, большие и малые, и, наконец, люди. Древние слова, подчас утратившие вложенный в них смысл для ныне живущих, но неизменные, неподвижные как неподдающиеся переменам основы мироздания.

Он пел, а руки его сами собой работали: где ударом топора снимут толстую щепу, где пройдутся теслом с глухим перестуком колотушки по его верхнему краю, отделяя завитую стружку. Слой за слоем, снимал Атхо древесные волокна, высвобождая из их недр первопредка. Трудно и медленно, с неохотой выходил он из дерева, да и то лишь поддавшись волшебству священного пения. Выступили массивные надглазья, долгий прямой нос. Ещё несработанный лик уже пробуждал трепет. Голос Атхо дрожал от волнения, но руки уверенно и привычно делали должное. Вот под нависшим лбом деревянного предка появилось глубокое заглубление. Охотник сделал охранительный знак, дотронувшись до своего лица – магическая сила, проистекавшая из потустороннего мира, могла и навредить. Открывающий глаза предков должен действовать правильно, иначе он рискует навлечь на себя гнев Тех, Кто Давно Ушёл. Общение с их миром всегда сопряжено с опасностью, и не всякий мог отважиться на такое. Но Атхо мог. Это было его дело – дело, которое он знал, к которому уже привык, как привыкает человек к одежде, без которой уже не знает как жить, если приходит время заменить её новой.