Пробка двинулась, и я завернул за седьмой квартал к дому Рюцике.

Она стояла у дома в вечернем сером платье с серебряным отливом, что облегало ее стройное тело, открывая плавные изгибы ног.

– Ты всегда умел заставить девушку ждать в одном платье. – с улыбкой произнесла Рюцике и села в салон. – А если бы меня изнасиловали?

– Оказался в небольшой пробке. – ответил я, рассматривая свежее лицо Рюцике. – И с чего тебе пришла мысль, что тебя могли бы изнасиловать?

– Ну, посуди сам: я в одном открытом платье. Вечером. Стою и ожидаю мужчину, а его все нет. В отчаянии приезжает насильник, и я сажусь к нему в машину, и объясняю, почему он меня хочет. Разве не так?

Рюцике рассмеялась, и вместе с ее смехом играли в танце павшие на глаза пряди темных волос.

– Порой мне кажется, что мир лишился идеального детектива. –выпалил я и завел машину.

– Думаешь, смогла бы стать писательницей?

– Своими мыслями ты уже превосходишь Толстого и По. Мне не зачем обманывать тебя.

На ее лице заиграла широкая улыбка, открывающая приподнятые карие глаза. Она поцеловала меня, и всем моим существом овладела приятная волна от ее теплых губ.

– Может, оставим выставку, а? – спросил я.

– Ты всегда так заводишься, когда тебя целует девушка?

– Только если она в сером платье с серебряным отливом.

– Хм, а ты и впрямь можешь очаровать своим обаянием. – сказала Рюцкике, поправив воротник на моей рубашке. – Но сегодняшний вечер я хотела провести особенным для нас. И к тому же, по обниматься с тобой я всегда не против.

Спустя время мы приехали на выставку, задержавшись в очередной пробке. Зал был просторен и заканчивался стеклянным потолком, который нависал над экспозициями. Большинство картин и гравюр располагались на стенах в возрастающем порядке. Среди гостей присутствовали ценители модерна и раннего ренессанса, но как по мне, все искали себе любовников или скрывали свое безразличие в большом телесном футляре.

Однако Рюцике была особенно любознательна сегодняшним вечером: как игривый ребенок, бегала от одной экспозиции к другой, спрашивая, что я думаю о замысле художника. Каждое ее слово произносилось с легкой улыбкой на свежем лице, в котором наблюдалось незнание предмета автора, но ее это не смущало. Напротив, все это придавало ей нечто подростковое и в то же время чрезвычайно взрослое. Может, мы с ней и в самом деле будем счастливой парой. Художник и писатель – два недостатка и два совершенства друг для друга.

Мы остановились напротив множества полотен, изображающих десяток гор Фудзи.^>41

– Только представь, что…Кацусики…Хокусай возвышался каждый день над холмом и расписывал одну и ту же гору. – восхищенно сказала Рюцике, разглядывая полотна.

– Когда у тебя много свободного времени, и ты не знаешь, таких определений, как «налоги» или «безработица», то, конечно, очень представляю. – ответил я, и почувствовал на себе смятенный взгляд Рюцике.

– При этом сам художник, а рассуждаешь, как продавец книжного. Разве в его работах нет ничего привлекательного?

– Есть, просто…когда твой творческий путь заканчивается объяснением длины мазков десятку студентов, которые думают, как быстрее пойти в бар или уединиться в спальне – сложно найти в этом место порывам или искусству.

Рюцике посмотрела на меня с задумчивым видом, словно пыталась отыскать долю истины в произнесенном.

– Возможно…возможно, кого-нибудь из студентов вдохновят твои маски, и ты будешь гордиться ими, как мог бы гордиться собой. – произнесла она, обвив мою шею руками. – меня же ты чем-то привлек.

Я взял Рюцике за талию и поцеловал среди десяток гор Фудзи. Для нас в этот момент не существовало никого. Только мы. Ее дыхание медленно соприкасалось с моим, от чего я почувствовал еле заметную твердость в своем теле.