Расставшись с родителями, Антон зашёл в зал ожидания для вылетающих в Германию, сел в кресло рядом с Нелей и детьми, подумал: «Неужели это правильно, то, что я сейчас делаю – увожу семью из России? Пожалею ли я об этом когда-нибудь, или нет? И не упрекнут ли меня потом за это мои дети?»
Неля хорошо понимала Антона и знала, о чём он думает. Она положила свою ладонь на его ладонь, посмотрела ему в глаза. Они сидели немного вдалеке от своих родственников, сложивших ручную кладь в одно место, расположившись вместе, «кучкой», рядом с вещами и бабой Эммой, которая оказалась в середине. Таких «кучек» в зале ожидания было несколько. Рядом, напротив Антона, сидела семья из семи человек: двое пожилых людей, ещё двое – моложе, двое детей, мальчик и девочка, и старик, примерно лет восьмидесяти. Эти люди отличались от других уезжающих в Германию, тех, кто то и дело отходили от своих семей, прохаживались, снова возвращались к своим местам, чтобы хоть как-то заполнить утомительный и тревожный промежуток времени между прошлой жизнью в России и будущей в Германии, они же сидели в один ряд, как прикованные друг к другу и к своему месту – не шевелясь, не двигаясь и не разговаривая. Вдруг старик встал, быстро подошёл к свободным местам рядом с Антоном и лёг, вытянувшись во весь рост, положив руки под голову, громко сказал:
– Что хотите, то и делайте со мной, но я не поеду. Вот лягу здесь и буду лежать. Насильно что ли меня потащите?
Никто из членов его семьи не проронил ни слова. Они так же сидели, не шевелясь, молча, как и прежде, даже не посмотрев в сторону старика. Полежав так некоторое время, не дождавшись реакции со стороны своих родных, старик сел и дрожащим голосом сказал, смотря перед собой:
– Родился здесь, вся моя жизнь здесь прошла, жена моя здесь похоронена, родители здесь похоронены, а я должен перед смертью куда-то ехать. Зачем мне это? Зачем, скажите, пожалуйста? – Задавал он вопросы, смотря перед собой куда-то вдаль, слезящимися старческими глазами. От родственников встала молодая женщина, подошла к нему, постояв перед ним, села рядом, сказала:
– Если ты не поедешь, деда, то и я не поеду. Если я не поеду, то и Маришка с Димкой не поедут, мама с папой не поедут, все здесь останемся. Но ты же понимаешь, что мы уже тронулись с места, всё продали, раздали. Ты же всё знаешь и мы уже обо всём переговорили. Скажи, зачем нужен этот концерт?
– Это для тебя концерт, вон для твоих родителей тоже, а для меня это
не концерт – это моя жизнь. Здесь она прошла, а умирать я должен ехать к чёрту на кулички. Один там буду лежать.
– Деда, ну почему умирать ты едешь? Жить мы туда едем. Ты же знаешь, не наша в том вина, что мы уезжаем. У наших детей, твоих правнуков, нет здесь хорошего будущего. Ты вот всю жизнь работал, мало получал, но знал, что твои дети, внуки будут иметь образование, работу, жильё. Ты плотником проработал 30 лет, баба ни дня на производстве не работала, но вы воспитали троих детей, двое из них получили высшее образование, а мы сегодня не сможем дать своим детям никакого образования – за него надо платить. Маришка с Димкой по два месяца в школу не ходят. Занятий в школе нет, учителям зарплату не выдают – они бастуют. Я и Николай полгода тоже зарплату не получали. Оба нормальные, здоровые люди, с высшим образованием, жили «от стыда сгорая», за счёт пенсии мамы с папой да дачного участка. Школы, больницы, жильё не строятся; детские сады, фабрики, заводы закрываются. Жильё бесплатно на производстве выдавать перестали, купить его или арендовать невозможно – денег нет. Ты же знаешь, в каких мы условиях жили. Две семьи: мама с папой, я с Николаем, двое наших детей – все в одной трёхкомнатной квартире старой планировки, которую разменять никак не могли.