– Хорошо, Атуль, – послушно кивала я, крепче прижимаясь к его пропахшим табаком усам.

– Атулина Алтын Алма, Анулина – Рыбка Золотая, – привычно ласкал меня дед и возвращался на голубятню.

– Атуль! А-а-а-а-ату-у-у-у-уль!!! – надрывно кричала я через какое-то время.

– Ау, қызым? – встревоженно отвечал дед, вглядываясь в мое окно сверху, с голубятни.

– Все хорошо-о-о-о-о? – не унималась наученная я.

– Да-а-а-а! А у тебя?

– Хорошо! И у меня хорошо! – вздыхала я, «успокоившись», и возвращалась к тряпичным куклам, сшитым бабулиными руками.

Тогда я и сама не понимала, что приобрела новый навык – тревожиться. Дед был очень ответственным человеком. Скрупулезным, кропотливым и очень педантичным. У него были высокие стандарты к себе и, конечно, к людям. А еще контроль – все ли идет так, как надо? Все ли хорошо, безопасно? Так я забрала навык беспокоиться о безопасности.

И я обожала это время. Обожаю до сих пор этот дом. Здесь родились моя мама и ее сестры. Здесь родилась я и в абсолютной любви росла до четырех лет в окружении семи взрослых – родителей мамы, моих родителей (пока они были студентами), тети с ее молодым мужем и самой младшей тетки.

Это было время, когда мы с дедом не слушались бабушку и, когда она была «ночная», ели на ужин не борщ, а сорванные с грядки огромные розовые «бычьи сердца» с куском бородинского хлеба и солью. Моей работой было выбрать «са-а-амый больфой» помидор с треснувшим бочком, а потом помыть его под колонкой, пока дед качал. Ледяная вода лилась с напором и отскакивала от нагретого за весь день на солнце помидора, а я визжала, жмурясь от капель. Дед хохотал и качал сильнее, а потом хватал и кружил меня, крепко держащую свою добычу. После этого он нарезал хлеб и читал по памяти «Мцыри», а я посыпала нарезанный помидор солью и любовалась дедом – его красивыми лучиками морщинок около глаз, его голосом, когда после ужина мы сидели во дворе и он пел татарские песни под аккордеон… Иногда он смахивал слезинку. Бывало, что песни становились очень грустными, и тогда мне тоже очень хотелось плакать…

Я не помню, как мы прощались… Помню, что бабушка привезла меня к родителям в серый и мрачный город, где они получили комнату в общежитии после распределения в своих институтах.

Мне было уже пять, когда я стала писать им письма. Искренние, честные, болючие, написанные огромными буквами во всю строку… Дед научил меня этому…

Он научил меня, как держать молоток ближе к бойку, чтобы не отбить пальчики, и как «съесть» ладью, как отличать чистопородного кинга[7] от нечистого по носику, ямб от хорея, настоящую курагу от химии, а добро – от зла.

Двадцать лет назад его не стало. И мне очень грустно думать об этом, потому что там, во мне, кроме скорби есть еще стыд и вина. Вина, что меня было так мало с ним в его последние годы, стыд – что я не вывозила тогда его состояние после инсульта… Я избегала лишний раз к ним ездить, старалась уйти быстрее и отводила глаза, когда видела деда совсем другим человеком.

Это то, что останется со мной навсегда. Память о том, что нужно быть с близкими, пока они есть… когда мы нужны им… когда мы еще можем уделить им время… и еще есть возможность попросить прощения за свою невнимательность, слабость и трусость…

– Да я просто не знаю, с чего начать, – говорит мне Татьяна, аккуратно поправляя и без того идеально уложенные волосы. Сейчас она искренне верит, что это и есть единственная причина отсутствия действий в ее блоге.