А когда мы возвращаемся, Шарик весело, но требовательно глядит на маму, как будто говорит: «Ты видела, хозяйка, я старался… Корми меня».
И мама быстро проходит в дом и выносит ему большую дымящуюся миску с кашей.
Когда у нас появилась такса, мы поначалу думали, что чужую собаку она на участке не потерпит. Но Дуня сделала для Шарика исключение. Стоит нам увидеть в окна веранды, как Шарик неторопливой походочкой бежит от калитки к дому, и крикнуть: «Шарик!» – и Дуня с разбега распахивает дверь. На крыльце они и здороваются с Шариком. «Церемонно», как говорит мама, но «дипломатически вежливо».
Мы видим, как стареет Шарик. Каждый год, приезжая на дачу, мы замечаем, что он то на заднюю лапу прихрамывает, то улыбка у него без одного зуба…
Прошлой осенью мы хотели взять его с собой в Москву. Но потом вспомнили, что в дом Шарик не заходит никогда. А ещё мы вспомнили, как кто-то сказал о нём: «Собака, созданная для счастья».
А какое счастье Шарику в Москве, где одни машины и дома в шестнадцать этажей?.. Как ему без этого поля, без этих дорожек, без этой сторожки, где живут сторожа?
И мы не взяли Шарика. А на следующее лето его в посёлке уже не было.
У Жени день рождения в июле. Она вошла в калитку с большим воздушным шаром, который подарили ей соседи, а я поглядела в окна веранды и сказала маме: «Вот это шарик!» А Дуня вдруг залаяла радостно и дверь с разбега открыла…
И нам стало тепло-тепло. И хорошо до слёз.
В наше время
Мне очень не нравится, когда взрослые говорят:
– А вот в наше время…
Потому что дальше они обязательно начинают рассуждать о том, насколько в их время всё было лучше…
А так вообще мне нравится, когда взрослые о чём-то интересном вспоминают. И о том, что в Москве Олимпийские игры проходили, и о том, что девочки носили в школах коричневые шерстяные платья и черные фартуки. И что даже ноты приходилось переписывать когда-то от руки, потому что ксерокс ещё не изобрели!
Мне очень нравится, когда мама рассказывает о том, какое мороженое было раньше:
«За семь копеек – фруктовое.
И молочное за девять.
И пломбир за одиннадцать.
И стаканчик за тринадцать.
И шоколадное за пятнадцать».
Я спросила маму: как она помнит все эти цены? А она ответила, что цены никогда не менялись и во всех магазинах были одни и те же, поэтому она запомнила их на всю жизнь.
Мне нравится, когда бабушка показывает нам старые чёрно-белые фотографии, на которых много-много народу, и говорит:
– Ваш прадедушка, который родился в Суздале, был двенадцатым в семье…
Мне очень понравилось, как перед Днём Победы к нам в школу пришёл мамин дядя, дядя Андрюша, и стал рассказывать нам о Великой Отечественной войне. Когда началась война, дяде Андрюше было восемнадцать лет и его взяли на войну, прямо с исторического факультета университета.
Мой сосед, Колька Егоров, спросил его:
– А сколько человек вы убили?
Я Кольку локтем пихнула, а дядя Андрюша ответил:
– Я, ребята, связь налаживал.
А потом сказал, что война – это работа. И когда они в начале войны втроём через шоссе перебегали с катушкой и тянули провод, то из троих добежал только он один, потому что шоссе обстреливалось. И ещё он рассказал, что тогда его ранило осколком в ногу, только он сгоряча этого не заметил, а потом его отправили в госпиталь, а бинтов там не хватало, и ему прикладывали к ране мох.
Вот такая история мне нравится. Такую историю я понимаю. И помню каждое словечко.
Но когда Пётр Николаевич спрашивает меня на уроке истории:
– Шмелик, в каком году отменили крепостное право? – я молчу, как будто немая.
А Пётр Николаевич сердится.