Баюнов безотчетно вошел в телефонную будку, чтобы только затвориться от изнурительных мыслей, подгоняющих шаг. Снять трубку долго не решался. Длинные чуждые гудки привели его в замешательство: они, как будильник спросонья, безучастно требовали остановить их. А что, если она умерла? Ну, умерла так умерла! Обманула так обманула!

Ответила Антонина, жена Напойкина.

– Ой! – смешалась она, когда он назвался. – Ты уже приехал? – Голос ее странно дрогнул. – А тебя ждали только завтра. Бори дома нет: он… т а м… Кто бы мог подумать. Трофим, что такое случится. Да, горе-то какое… – Она всхлипнула, как хохотнула. – Ты откуда звонишь-то? С вокзала? Ну, приезжай скорей…

На языке Баюнова уже вертелся кощунственный вопрос, не разыгрывают ли они его, но Антонина неожиданно повесила трубку. Некоторое время он озадаченно топтался в телефонной будке. Уйти, уехать, переменить местожительство. Зря он позвонил: теперь волей-неволей придется встречаться. А не вернуться ли? Похоронят и без него. Такие вот дела. И все-таки лучше перестраховаться.

Он порылся в кошельке, нащупал двухкопеечную монету. На том конце провода долго, мучительно долго не отвечали, наконец, сняли трубку.

– Не могу я, Боря! Некогда мне сейчас! Что ты, в самом деле, пристал со своими дурацкими предложениями! – Милена уже подносила трубку, но еще не настроилась слушать. Баюнов живо представил столь знакомую, обычную перебранку Напойкина с Миленой: они вечно пикировались. Ему стало нехорошо. Обманули дурака на четыре кулака. Детская считалка. Это было все же столь неожиданно, что он забыл коронную оглушительную фразу (свой желчный контрудар), заготовленную на случай, если его обманули, совершенно забыл. А ведь сейчас его спросят, кто звонит. И пока лихорадочно пустовал без этой фразы, Милена действительно спросила:

– Алло! Кто говорит?

Дежурные слова, требующие немедленного отзыва. Повесить трубку? Изменить голос?

– Это я.

– А, это ты, коротыш! Привет! Что это ты хрипишь? Пьян, что ли?

– Нет.

– Сомневаюсь. Ну вот что: завтра я не приду. А может, и вообще не приду. Если обиделся, поди добавь в ресторане. Ну, что молчишь?

– Почему?

– Скажу, так ведь обидишься. Хороший ты парень, да тупой, как чурбан. Ведешь себя непотребно, напиваешься в обществе дамы… Боря, открой: кто-то звонит… Алло! Коротышка! Слушай, что я тебе скажу. Чересчур много в тебе фанаберии. Одно из двух: или ты уважаешь меня и обходишься со мной по-людски, или пошел к черту. Уж не думаешь ли ты, что ты у меня единственный? У меня их, этих хахалей, десять штук, десятеро, понял? Ты самый маленький. Ешь витамины. И не вздумай приходить завтра, слышишь?.. Привет, Тоня. Да ты что?! Серьезно? Уже приехал? А ты что? Так и сказала? Господи, а у нас еще ничего не готово… Ох, постой, сейчас я… Алло! Ты еще здесь, коротыш? Слушай, давай договорим в другой раз, а? Мне сейчас некогда. Позвони завтра вечером. Лады? Ну, будь.

Баюнов, ошеломленный, растерянный, ловил короткие гудки. Дело принимало оборот, которого он не предвидел.

«Что скажешь? – обратился он к себе. – Жива! Даже чересчур жива. Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам. Какова стервочка, а? Грипп под названием „коротыш“. Напойкин в роли осведомителя. А ты, разумеется, забыл, что у самого рыльце в пушку, и обиделся. Она только того и ждет: раз обиделся, возревновал, значит, сам влюблен по уши. А что, если… Мысль-то какая! Обрадовался, идиот, а мысль-то старая; о том же и Нефедов толковал: поступать не так, как ждут. А наоборот. Ведь этак можно любого сбить с панталыку. Ведь вот по обыкновенной-то, по простейшей логике ты должен обидеться (и обиделся уже – нутро-то скребет!); должен попрекать ее, выведать, что это за тип, сцену закатить из ревности. А дальше что? Драться с ним? Да это простая сучья свадьба: сцепились кобеля, шерсть дыбом. Надо быть совсем тупицей, чтобы думать, что если я его отделаю, я ее отвоюю; это значит и ее принимать за красотку из боевика, в котором герой всех врагов убивает и женится: хеппи-энд, публика аплодирует и, осчастливленная, покидает зал. А может, ты трусишь, лазейку ищешь, чтобы оправдаться? Возможно, и так. Да так оно и есть. Ну и что же, сразу и бороться со своим недостатком? Что в тебе есть, то есть, а чего нет, того нет. Труслив, зато неглуп. А впрочем, даже и не труслив, даже не того боишься, что он тебя ножиком пырнет. А просто их связь твоей гордости не задевает. Значит, и не любишь ее. Ну, так уж сразу и значит. Ничего не значит. Идешь не потому, что любишь или не любишь, а любопытно, к а к они станут меня разыгрывать, как я их срежу и как Милена заюлит, когда я ее уличу, что она изменяла мне (или хотела изменить, что одно и то же); вот что тебя влечет. Зуд, зуд. Твоя жизнь была бы скучна, если бы не была театрализована, все равно – внешне или внутренне. Вот чертова привычка – не додумывать: ведь упустил же мысль, что должен поступать шиворот-навыворот, не поразмыслил обстоятельнее, не прикинул вариантов. Как думаешь – отрывисто, так и делаешь – спустя рукава, наспех, в десяти местах, нигде не доделывая; это тоже порок… Ну вот, опять, опять повело… Да остановись ты на этой мысли, обмозгуй ее хорошенько. Допустим, ты входишь – она и Напойкин сидят. Что сделаешь? Скажешь: „Я преклоняюсь перед вашей изобретательностью“? Все испортишь, все „удовольствие“. Ах, да что тут думать, обстоятельства подскажут! Конечно, твое быстроногое воображение все разрисует, но все исказит. Уже сколько раз обманывался. По лотерейному билеты выиграл один рубль, а пока шел до кассы, вообразил, что „жигули“; каково потом возвращаться? Так что лучше не забегать вперед. Так-то оно так, а ведь расстервенюсь, если начнут потешаться. Дурак этот Нефедов: да они удивятся, и только, если я стану им подхихикивать. Им нужно, чтобы у меня челюсть отвалилась от изумления. Надо попрактиковать отвалившуюся-то челюсть: зеркальце, кажется, в кармане…»